— …Моник? — почти обреченно выдохнул он.
И, заглянув в ее глаза, не обнаружил там ничего, кроме пустоты.
— Я принимаю тот образ, который ты в состоянии вместить и воспринять, не повредившись в рассудке, — фантом заговорил размеренно и монотонно, почти механически, однако голос этот был слишком дорог ювелиру, чтобы оставить равнодушным — до судорог дорог.
Вновь всколыхнул он воспоминания, которые так и не были похоронены. Воспоминания, которые задевали за живое… по-прежнему задевали, несмотря на прошедшие десять лет.
— Когда-то принимала я образ женщины по имени Моник, — хладнокровно добавило видение.
Моник. Моник, которую можно бесконечно вспоминать, но возвратить… возвратить которую нельзя.
— Зачем ты здесь? — от этого разговора Себастьяну сделалось тревожно. Вид некогда близкого, любимого человека причинял сильную боль.
Все эти годы чувство вины без жалости изводило его. И заслуженно — он действительно был виновен. И он отдал бы всё, чтобы было иначе, чтобы выменять ее на любые блага, на саму свою жизнь, но… со смертью и временем сложно спорить. Это сросшиеся спинами уродливые близнецы, смотрящие в разные стороны и — являющиеся одним.
— Никто не приходит сюда случайно, — не отвечая напрямую, продолжил мучить его фантом. — Свет Маяков влечет тех, чьи души заплутали в пути. Здесь существует несуществующее. Здесь может происходить то, что не произошло, или то, что не произойдет никогда. Не стоит относиться к этому слишком серьезно. Но и совсем упускать из виду тоже не стоит.
— И всё-таки — зачем? — чуть слышно прошептал сильф, не в силах оторвать от нее глаз. — Для чего ты пришла?
Для чего, если их скорбную чашу судьбы он уже выпил сам, выпил в одиночестве, веря, что ей ничего не досталось… что любимая не узнала боли. Ведь не узнала же?
— Неужели Серафим не знает ответов? — в свою очередь вопросил фантом. Бесстрастный голос его ранил, как если бы Моник, прежняя, живая Моник была сердита. — Не ты ли сам звал меня, ожидал этой встречи столько лет? И вот наконец я здесь. Тебе и в самом деле нечего сказать?
Пришло странное осознание: несмотря на абсолютную эмоциональную невыразительность, отстраненность этого голоса, звук его имел не только отчетливый цвет, но и форму. Удлиненные фигуры, чуть угловатые, но по-своему грациозные, вереницей потянулись перед глазами; светло-синий цвет слов оказался невыносимо холоден.
Некоторое время Себастьян молчал, заполненный образами по самую макушку, ошеломленный внезапно открывшимися новыми органами чувств. Возможно ли, что это какие-то другие, незнакомые грани чувственного восприятия сильфов? Сколько еще непознанного предстоит открывать в самом себе?
— Моник… — за прошедшие годы ювелир размышлял и сожалел столь о многом, что сейчас, получив наконец возможность излить душу, с огромным трудом подбирал слова. — Я потерял тебя так внезапно, так рано… Не знаю, был ли шанс спасти тебя тогда… увы, я предпочел бежать. Прости.
На противоестественно спокойном, безмятежном лице женщины бескровным цветком расцвела улыбка. Чуждая пониманию улыбка, от которой ювелир внезапно почувствовал себя не в своей тарелке, а выстраданные, сокровенные признания прозвучали как будто даже… неуместно.
— Не казни и не мучай себя, Серафим, — чинно ответствовал призрак, не обращая внимание на смущение собеседника. — Рождаясь, души остаются вне Изначального, и это единственная причина всех скорбей мира. Возвращаясь же в лоно Творца, мы пребываем в состоянии чистой энергии, подобно миражам. Страсти, которые терзали дух во плоти, больше не властны над нами.
От образа веяло потрясающим душевным безмолвием: глаза, невозмутимые, безучастные, ужасающие, смотрели прямо в душу, словно весь он был из прозрачного стекла.
— Во плоти можно только искать, но находить — лишь в духе, — пояснило видение, помолчав немного, но так и не дождавшись ответа собеседника — тот был слишком подавлен. — Разлука с тобой не разбила мне сердце — я соединилась с чем-то большим, чем ты. Это не должно печалить тебя. Всякие эмоции, всякие эгоистические привязанности конечны: их сменит бесконечность. Бесконечность омоет усталые сердца живою водой блаженства, и всякие страсти станут просто словами, ведь страсти — лишь суррогат любви, которую от рождения желаем обрести мы все. Спасибо, что освободил мою душу из долгого драконьего плена. Я растворилась в покое пустоты, которая не имеет начала и не имеет конца. Я равно полюбила жизнь и смерть. И теперь я одинаково ценю каждого человека или животное, цветок или даже камень, как проявление Творения. Ты должен радоваться за меня, живущий.
Фантом говорил и говорил, и тени сотен чужих голосов мельтешили в воздухе вокруг него, будто рой гудящих пчел над истекающим нектаром цветком.
— Всё это чертовски правильно, — с неожиданным ожесточением бросил Себастьян, до глубины души потрясенный услышанным. Это были слова из Песни Преданности. Это были слова из Белой Книги, которой он верил, которой служил столько лет! которую знал наизусть. Но, видит Изначальный, почему же священные строки не приносят утешения, почему же ранят они, разят как клинок, обращенные против него самого? Почему рвут без жалости тончайшие кружева души? — Правильно, но от того не менее больно. Должно быть, я всё еще слишком жив… или слишком человек. Истина непомерно горька для меня.
— Однажды она станет слаще мёда, — почти пропело видение, бесплотным маревом колыхаясь пред глазами. — Это вершина, куда рано или поздно должен добраться каждый. Приди к осознанию, когда будешь готов, Серафим, ощути Истину сердцем. В своё время. В своё время, которое нельзя ни отдалить, ни приблизить.
— Прости, но не сейчас, — помимо воли на глаза навернулись злые слезы. — Я по-прежнему помню… твой голос, твой смех… даже маленькие ямочки на щеках, которые делали взгляд чуть менее строгим. Понимаю, для тебя всё это не имеет значения теперь… ты забыла. Но я не могу отречься. Я буду помнить — за нас обоих. Клянусь, Моник, я буду помнить тебя! И ты будешь жить, ведь память — это и есть бессмертие.
Почти растаяв в тумане, видение обернулось. Глаза его, как показалось Себастьяну, на краткий миг приняли человеческий вид, и в них мелькнула искра узнавания. Черт побери, ювелир готов был поклясться: где-то на самом дне этих промерзших насквозь чужих глаз, под незыблемым льдом вековечного знания, стынут боль и осколки памяти — которых уже нельзя собрать. Вспыхивают и пропадают неверные отражения прежней жизни, ныне укрытой покровом забвения.
— Я любила тебя, Себастьян, — ювелир едва разобрал последние слова, напоминавшие шелест ветра в высокой траве. — Но меня больше нет.
Серафим сглотнул стоящий в горле желчный ком и нашел в себе силы улыбнуться. Улыбка вышла не очень-то убедительной, но ювелир надеялся, что она поможет сделать печаль хоть чуточку более светлой. Присутствие духа требовалось, как никогда. Это был конец, конец.
— Я тоже любил тебя, Моник, — ответил он уже пустоте. — Прощай.
