Пустота.
Он делается совершенно пустым, как тогда, когда освободил дух Моник из плена физической оболочки.
Пора уходить, пока он снова не стал палачом. Ещё немного — и человеческая часть его сознания может быть запечатана.
— Я должен был увидеть тебя еще раз, — прохладный голос сильфа разлился шелковым кружевом, нечаянно выскользнувшим из рук. — Я хочу принять решение, глядя прямо тебе в глаза. Моё сердце спало в ледяной колбе десять мучительных лет. Но явилась ты и — вдруг сумела разбить чертов смерзшийся лед. Это оказалось больно, но и полезно. Конечно, я помню и то, что ты натворила в Церкви. Я пытался, и… я не смог тебя простить.
В полнейшем смятении чувств Искаженная хотела было сказать что-то, но не сумела произнести ни слова. Гордость её была слишком сильна, чтобы умолять мужчину. Гордость, которая не могла снести собственной ненужности.
— Я мог бы заботиться о тебе. Но ты не та, кто нуждается в заботе. Ты и сама понимаешь, что у нас нет будущего.
— Ты сам разрушаешь это будущее. Своими руками уничтожаешь то, кем мы могли бы стать. Не смей бежать снова!..
Какая-то часть его отчаянно хотела довериться: душа высохла, как растение, от многодневной жажды. Душа страстно желала ожить, желала живительной влаги, которая была способна исцелить его.
Но он не останется.
— Прости за то, что было. И за то, что могло было быть, — только и сказал Серафим.
— Да если бы ты знал, как невыносимо твоё насквозь фальшивое милосердие! — задыхаясь от обиды, София пыталась сдержать злые слезы, но те упрямо пробивались сквозь длинные ресницы и стояли в глазах, готовые вот-вот пролиться. Губы ее задрожали. Воистину, милосердие ранило сильнее, чем ранил бы честный гнев. — Ты ведь считаешь себя лучше остальных… самый самодовольный из праведников! Ты никогда не принимал меня всерьез, ты не дал мне ни шанса, как бы я ни старалась. Но всё же ты лучшее, что было в моей жизни… Знай же, как я ненавижу тебя за это, Серафим!
Ненависть? Теперь и до этой крайности дошли неверные чувства? А было ведь и нечто приятное в их краткой связи. Себастьян воскресил в памяти те самые, упоительные мгновения, и сердце его смягчилось. Вновь пленившись ею, мужчина рывком притянул Искаженную для поцелуя и ощутил на коже ласковое тепло чужого дыхания.
Губы замерли в миллиметрах друг от друга. Желая нежности, Себастьян поначалу осторожно коснулся их, но вот уже, войдя во вкус, жадно впился в эти полные сладости губы — в отчаянных попытках утолить жажду тепла человеческой половины своей души.
Но та половина, что принадлежала сильфу, по-прежнему оставалась равнодушна и холодна, не отреагировав на сердечный порыв. Непреодолимая пропасть была между двумя расами, и разлом проходил по самому его существу.
Он — словно сломанный клинок. Нет, ещё не сломанный, но уже не пригодный для боя. Глубокая трещина пролегала в самом сердце — роковой дефект происхождения. Раздерганная душа распадалась на две части.
Эта бездна слишком глубока, ее не заполнить. Сколько не лей в пустоту, а она останется пустотой. Маршал хорошо знала эту истину, и принимала ее. Почему же он не в силах принять эту другую половину себя? Потому, что она слишком неприятна и страшна? Потому, что происхождение полукровки напоминает о матери, которая никогда не любила их, которая обрекла их с сестрой на ужасную судьбу? Потому, что, перестав закрывать глаза на двойственность своей природы, он становится слишком несовершенен, становится тем, кого сам осуждал, и кого осуждает Церковь и Инквизиция?
София с радостью ответила на поцелуй и теперь обнимала его, но отчего-то ювелир был неспокоен в ее объятиях.
Что чувствует она на самом деле? И что он чувствует? Неужели так сложно это понять? Неужели Серафим и вправду неспособен отличить искренность от фальши? Как долго ещё будет он блуждать, как слепой, в этой кромешной неуверенности? Почему он не может просто любить ее или просто не любить? Почему она не может сделать того же? Говорят, у любви много разновидностей… но всё же подобные чувства болезненны и противоречат здравому смыслу.
— Я убила бы и твоего непутевого приятеля, Стефана, если бы он не исхитрился сбежать прежде, — вдруг доверительно сообщила Искаженная прямо ему на ухо. — Знаешь, мне кажется, этот пройдоха не так прост, как кажется.
Ювелир замер, пораженный циничностью и одновременно детским простодушием этого внезапного признания.
Искаженная прижалась к нему так крепко, словно вознамерилась не дать уйти никогда. Удержать, остановить, запереть в клети не знающий границ и преград порыв осеннего ветра. Очертить магический круг и войти туда вместе, на века. Сжать мир до размеров этого дома, этой комнаты — самой стать для него миром.
Да, он желал ускользающего, недоступного ему человеческого тепла, возможно, желал больше всего на свете, но… он не мог. Не мог войти в эту воду дважды. Это означало бы пойти против себя самого.
— Я боюсь, что не смогу простить тебя, — напряжение достигло апогея: нервы будто обнажены. Довольно долго сильф собирался с духом, прежде чем произнести следующую фразу: — Но еще больше боюсь, что смогу.
А прощать такое нельзя. Мертв духовный наставник — человек, в жизни никому не сделавший зла, человек, ставший самым родным. Тот, который принял полукровку таким, каков он есть, без которого Ледум опустел навек.
Весь чертов мир опустел, и не было нужды больше беречь свою душу от падения. Не перед кем держать ответ.
— Серафим…
Отстранившись, сильф резко разомкнул объятия и рывком выдернул из скрытой кобуры револьвер. Лицо его потемнело. Наемник оказался достаточно быстр, чтобы она ничего не смогла понять, не то что вскрикнуть или почувствовать боль. Два выстрела раздались слитно, как удары сердца, пули пропели, и — наступила умиротворенная тишина.
Серафим оборвал жизнь легко, как мелодию.
Молодая женщина не успела завершить фразу, не успела даже завершить выдох, как была мертва: лучистые глаза опустели, померкли, золотое сияние волос взметнулось и опало ворохом листвы на ветру. На губах ее инеем стыло последнее произнесенное слово — его имя.
С неприятным стуком тело опрокинулось на пол, похожее на тулово сломанной механической куклы — так неестественно изогнуты были конечности. Время будто приостановилось. На бежевых одеждах медленно, невыносимо медленно расцветали ярко-алые маки крови: один, крупный, — в области сердца, другой чуть пониже, в зоне солнечного сплетения.
— Внимание! Внимание всем! Это НЕ учебная тревога!
В гробовой тишине внезапно раздались визгливые звуки сирен и повторяющиеся речевые сигналы, объявляющие о немедленной массовой эвакуации. Что-то началось.
…Кровь, кровь, кровь. Это сделал он, вдруг вспомнил Серафим, глядя на дело собственных рук.
Он знал, что у Софии при себе был маленький карманный револьвер — тот самый, из которого был неловко убит священник.
