— Верно. Только мое искусство пресекает все хлопоты, а твое их создает.
— Смех, да и только. Этого мне как раз и не хватало в пустыне — проповеди на тему морали. — Зибен потрепал своего серого по шее и сел в седло. — Сколько тут зелени, — заметил он, заслонив глаза рукой. — Никогда еще не видел земли, которая обещала бы так много и давала так мало. Чем живут, все эти растения?
Друсс не ответил. Он пытался вдеть ногу в стремя, но кобыла ходила кругами. Зибен со смехом подъехал, придержал ее, и воин наконец сел.
— У них длинные корни, — пояснил Друсс. — Зимой здесь целый месяц идут дожди, и растения пьют влагу из земли до будущего года. Это суровый край. Суровый и дикий.
— Как и люди, которые здесь живут.
— Да. Надиры — жестокий народ.
— Майон рассказал мне о шайке Спинорубов.
— Это отщепенцы. Здесь их зовут нотасами, не имеющими племени. Они промышляют разбоем и убийством. Постараемся избежать встречи с ними.
— А если не удастся?
— Тогда ты покажешь мне, как метко умеешь бросать свои красивые ножички!
Носта-хан сидел в тени под скалой, окунув левую руку в холодный скальный водоем. Солнце стояло высоко и палило немилосердно. Носта-хана это не заботило. Он не боялся больше ни жары, ни холода, ни боли, ни горя, ибо был Мастером Пути — шаманом.
Не по своей воле он избрал этот путь. В юности им владели мечты всякого надирского воина: много коней, много женщин, много детей. Его ждала короткая жизнь, наполненная свирепой радостью боя и мычащим, скользким теплом совокупления.
Судьба распорядилась по-иному. Тайный Дар не дал осуществиться его мечтам. Еще мальчиком его взяли в пещеру Аста-хана, и там он познал Путь. Нет жен у Носты, и дети не играют у его ног.
Вынув руку из воды, он коснулся ею лба и закрыл глаза, ощутив холодные капли на морщинистой коже.
Ему было семь лет, когда Аста отвел его и еще шестерых мальчиков на гору Каменный Ястреб и посадил на солнцепеке в одних набедренных повязках. Старший шаман обмазал им головы и лица мокрой глиной и велел сидеть смирно, пока глина не засохнет и не отвалится. В каждую глиняную маску он вставил две тростинки для дыхания. Там, внутри, не было ни времени, ни звука, ни света. Кожа на плечах обгорела и покрылась пузырями, но Носта не шевелился. Три палящих дня и три леденящих ночи он просидел в гробнице из сохнущей глины.
Глина не желала отваливаться, и у него руки чесались самому отколупнуть ее. Но он не делал этого, даже когда его одолевал ужас. А вдруг придут волки? Вдруг враг где-то близко? Может, Аста просто оставил его умирать здесь, потому что он, Носта, ни на что не годится? Он сидел, не трогаясь с места. Земля под ним промокла от мочи и нечистот, мухи и муравьи кусали его. Он содрогался, чувствуя их кожей. Что, если это не мухи, а скорпионы?
Он так и не шелохнулся. На четвертое утро, когда солнце начало пригревать обожженную спину, кусочек глины отвалился, и он смог шевельнуть челюстью. Он склонил голову набок и открыл рот. Тростинки свалились, а с ними еще кусок глины у носа. Чья-то рука коснулась его головы, и он вздрогнул. Аста-хан отколупнул остатки глины.
Солнце было невыносимо ярким, и у мальчика из глаз потекли слезы. Старый шаман кивнул и сказал: «Молодец». Это была единственная похвала, которую он когда-либо слышал от Аста-хана.
Справившись со слезами, Носта огляделся. На вершине они с шаманом были одни. «А где все остальные?»
«Ушли. Они вернутся в свои селения. Награда осталась за тобой».
«Почему мне тогда так грустно?» — еле ворочая пересохшим языком, спросил Носта.
Аста-хан ответил не сразу. Он дал мальчику мех с водой и подождал, пока тот напился.
«Каждый человек отдает частицу себя будущему. Самая малая дань — это ребенок, который передаст его семя другим. Но шаману в этом отказано. — Взяв мальчика за руку, он подвел его к краю обрыва, откуда далеко видна была степь. — Вон там пасутся козы твоего племени. Вся их забота — это есть, спать и спариваться. Пастух — дело иное. Он должен отгонять волков и барсов, следить, чтобы мясные мухи не откладывали личинок в шерсть, искать безопасные, тучные пастбища. Твоя грусть проистекает из понимания, что стадным животным тебе быть не дано. Судьба предназначила тебя для иного».
... Носта-хан вздохнул и снова смочил лицо водой. Асты давно уже нет на свете, и нельзя сказать, что он вспоминает его с любовью.
На тропе показалась золотисто-рыжая пума с тремя детенышами. Носта набрал в грудь воздуха и сосредоточился.
Эти скалы — часть тела Богов Камня и Воды, и я един с ними.
Пума осторожно приблизилась, нюхая воздух. Убедившись, что ее выводку ничего не грозит, она подошла к пруду, а котята побежали за ней. Последний прыгнул на спину второму, и они стали возиться. Мать пила, не обращая на них внимания. Она была тощая, с клочковатой шкурой. Напившись вдоволь, пума отошла в тень и легла рядом с Носта-ханом. Котята прибежали, чтобы пососать ее. Один влез на голые колени старика и улегся там, положив голову ему на бедро.
Шаман положил руку на широкую голову пумы. Она не шелохнулась. Он отправил свой дух парить высоко над холмами, над балками и оврагами. Меньше чем в миле к востоку паслось семейство окпи, диких горных коз с короткими загнутыми рогами: самец, три самки и несколько детенышей. Вернувшись в свое тело, Носта мысленно коснулся пумы. Она подняла голову и раздула ноздри. Она не могла учуять запах на таком расстоянии — ветер дул ей навстречу, — но шаман вселил ей в голову видение окпи. Пума поднялась, расшвыряв детенышей, и помчалась прочь. Котята, помешкав немного, заскулили и побежали за ней.
Если удача ей улыбнется, она поест.
Носта ждал. Всадники должны прибыть сюда через час. Он представил себе воина, его широкое плоское лицо и холодный глубокий взор. Если бы всеми южанами было так же легко управлять, подумал шаман, вспомнив их духовную встречу в трактире. С той же легкостью Носта опутал стрелка из арбалета, внушив ему послать стрелу в готирского бойца. Шаман с удовольствием вспомнил полет стрелы, глухой удар и ужас стрелка, когда тот понял, что натворил.
Нити сплетаются на славу, но ему еще ткать и ткать. Носта-хан, дав отдых уму и телу, задремал на пригреве.
Но вот появились двое всадников. Шаман набрал воздуха и сосредоточился, как прежде с пумой. Он был скалой — вечной, непоколебимой, подвластной разве что долгой работе ветра. Передовой всадник — высокий стройный молодой человек со светлыми волосами, одетый в красивые шелка, — ловко спешился и придержал поводья, не пуская серого мерина к воде.
— Погоди немного, мой хороший, — ласково сказал он коню. — Сначала надо остыть.
Второй путник, чернобородый воин, перекинул ногу через седло и спрыгнул. Его лошадь была стара и сильно утомлена. Положив топор наземь, Друсс расседлал кобылу. Вся в мыле, она тяжело дышала. Друсс обтер ее тряпицей и привязал рядом с мерином в жидкой тени на восточной стороне пруда. Светловолосый разделся, вытряхнул пыль из одежды и аккуратно сложил ее. Тело у него было белое, как слоновая кость, нежное и мягкое. Этот не воин, подумал Носта-хан, когда молодой человек нырнул в пруд. Друсс, взяв топор, прошел туда, где сидел Носта-хан, набрал в ладони воды и напился, а после поплескал себе на волосы и бороду.
