* * *
В Очакове папа решил, что самое время научить меня плавать. Сам он плавал как бог, любым стилем. Мама тоже держалась на воде очень неплохо, но со мной плавать не решалась. А вот папа усаживал меня на спину и заплывал довольно далеко от берега.
И вот однажды я, как всегда, пригрелся на широкой папиной спине, представляя себя капитаном на мостике. Вода за папиной кормой была темная и глубокая, и я покрепче ухватился за его плечи. Вдруг папа обернулся, вдохнул поглубже и, как субмарина, красиво пошел на погружение. Единственное, что отличало его от настоящей подводной лодки, – это обескураженный капитан не внутри отсека, а снаружи, на мостике. Теплые воды лимана сомкнулись над моей макушкой. Папа торпедой уходил на глубину. Я в отчаянии цеплялся за него, пуская пузыри. Руки сами собой разжались, и я стал судорожно бить всеми конечностями по воде. К собственному удивлению, я вдруг оказался на поверхности, молотя руками и ногами.
Папа медленно, как глубоководная акула, преследующая добычу, нарезал вокруг меня круги. На берегу, заламывая руки, голосила бедная моя мама. Разжиревшие чайки и бакланы не без интереса наблюдали за развитием событий в надежде перехватить кусок падали. Потенциальная падаль отчаянно барахталась, сплевывая и проглатывая соленые воды лимана. Уж не знаю, всех ли вытравили из меня зимой червей, которые, по Васькиной теории, помогают рыбе всплыть, но я вдруг почувствовал, что меня уже не так тянет вниз и я вполне держусь на поверхности. Глаза заливали вода и слезы, но дыхание восстанавливалось. Я даже разглядел папу, который протягивал мне руки. Перебирая конечностями, брызгаясь так, что лиман выходил из берегов, я таки продвинулся вперед настолько, что почти ухватил его руку. Папа красиво и легко отплыл метра на два. Я рассердился и еще отчаяннее стал барахтаться. Берег начал приближаться. Еще метров через пять папа встал на дно. Я тоже попытался встать и ушел с головой под воду. В этот раз мне не составило труда вынырнуть и даже начало нравиться происходящее. Вода из врага превращалась в друга – она не тянула на глубину, а, наоборот, выталкивала на поверхность и помогала двигаться к берегу. В тот момент, когда мне показалось, что я совсем освоился, меня подхватили сильные папины руки. Я обиженно отбивался.
Папа вынес меня на берег и сдал на руки маме. Стратегически он поступил очень верно, потому что обе руки у нее оказались заняты и ему досталось лишь хорошего пинка, да и то не сильно, вовремя отскочил. Я же был в восторге и возбужденно рассказывал маме о своем приключении. От неминуемой расправы папу спасло лишь то, что я был абсолютно счастлив.
С тех пор я плаваю лучше, чем хожу, любым стилем и при любых волнах. А вот в бассейне – терпеть не могу и чувствую себя как курица в бульоне. Спасибо папе – привил охоту бороться со стихией.
* * *
За уроками плавания и ныряния месяц пролетел незаметно. На радость маме я очень вытянулся, окреп и ни разу не заболел. Со слезами на глазах мы расстались с Васькой-водолазом, Клавочкой и тетей Песей, и вскоре нас уже встречали на вокзале отчаянно соскучившиеся бабушка и дедушка.
Правда, на сам перрон их не пустили, он был блокирован ленинградской милицией. Дедушка решил, что встречают какую-то правительственную делегацию. А на самом деле это нам привезли обещанные паспорта.
В такси дедушка сказал, что на месяц снял дачу в Сестрорецке, под Ленинградом, для нас всех, но самое главное, что с нами едут Гришка с мамой, а еще приезжает Любочка с родителями. Лето продолжалось, но об этом в следующий раз.
Глава четырнадцатая
Обгаженные регалии, Генерал Горыныч,
или
Сказка о золотых шарах
Под причитания бабы Гени, что я похудел, побледнел и вообще как-то запаршивел, прошла неделя, за которую надо было все перестирать, меня отмыть и снова собрать для выезда в Сестрорецк. На папины аргументы, что я не влезаю ни в какую одежду, бабушка скептически ответила, что та просто села от стирки. Она долго думала, как раскритиковать красивый ровный загар, и наконец объявила, что ребенка, видимо, держали постоянно на прямом солнце и без головного убора. Папа безнадежно махнул рукой. Отчитавшись в подробностях перед Ригой (каждому из родителей в отдельности), он углубился в работу. Как потом выяснилось, факты сверялись путем каверзного перекрестного допроса мамы, и несостыковки обсуждались с ленинградскими бабушкой и дедушкой. Впрочем, то, что я научился плавать, пошло моим родителям в зачет. К счастью, слегка отрезвевшие за обратную дорогу мама с папой, вместе и по отдельности, уговорили меня не вдаваться в подробности процесса обучения, а то папу бы точно утопили в Неве. Про историю с паспортами, конечно, пришлось рассказать, но у родителей было железное алиби: они следили за мной, так что их частично оправдали.
Итак, через неделю мы отправились в Сестрорецк. Мы – это я, бабушка и дедушка. Более или менее реабилитированных родителей оставили в городе, на хозяйстве.
Ехали с Финляндского вокзала. В будний день народу было немного. Я тут же прилип к стеклу электрички, пока провожавший папа помогал дедушке загрузиться. Делал он это так споро и профессионально, что другие озабоченные дачники даже приняли его за носильщика и попытались сунуть рубль.
Наконец протяжный гудок оповестил папу с мамой о дарованной им на месяц свободе. Электричка набирала ход, неся меня к новым приключениям. Миновали Ланскую, Удельную; станцию с подозрительным названием Лахта поезд проследовал без остановки, зато в Лисьем Носу постояли, пропуская встречную электричку. До самого Разлива я ждал, что объявят Волчий Хвост. Не случилось.
Выгрузились на перроне, а там уже встречали нас и дядя Моня, и Любочкин папа, а главное – Любочка с Гришкой.
* * *
Снял дедушка домик недалеко от станции, на улице Коммунаров. Все как положено по тем временам: комната, веранда, удобства во дворе. И делить эти удобства предстояло с десятью соседями.
Одним из них был отставной генерал с супругой и роскошным котом Пуршем. Надо ли говорить, что Любочка уже с котом подружилась, насколько это вообще представлялось возможным. Красавец он был писаный, а вот все остальные его черты заслуживали знака минус. Если бы по тем временам я знал мудреное слово «нарциссизм», точно применил бы его к Пуршу. Гордость его принимала какие-то извращенные формы. Генеральша детей не имела и, как могла, баловала единственного и горячо любимого кота.
Спал он с ней на кровати – как обмолвился дедушка, к тихой радости мужа. Если генералу вдруг случалось прикорнуть на супружеском ложе, кот обижался и мстил. И делал он это весьма своеобразно, а с учетом дачных условий даже жестоко. Терпеливо дождавшись, когда койка освободится, кот садился на середину и прописывал оба одеяла, простыни и даже матрас. Он никогда не делал это на одной половине – видимо, хорошо знал песню «И одною пулей он убил обоих…». В тоске, правда, после ходил не пират, а генерал с генеральшей, потому что стирка и сушка оскверненных котом кроватных принадлежностей были занятием не только трудоемким, но и постыдным. Простыни напоминали генералу белые флаги, а сдавать позиции он не привык: все-таки война за плечами, а тут такой конфуз.
