Покатились дальше.
Довольно быстро я устал, тогда папа сцепил наши палки и потащил меня по необкатанной лыжне со смирением рикши. Так мне нравилось еще больше. Папа пыхтел, я же с любопытством поглядывал по сторонам.
Выехали к уже знакомой с лета сороковой больнице, где однажды я совершил полет на велосипеде.
Папа, помня летние приключения и их последствия, решил свернуть к кладбищу в надежде на более короткий и безопасный путь к Приморскому шоссе. Собственно, на кладбище я чуть и не оказался, и существенно быстрее, чем думал мой бедный папа.
Тропа резко пошла вниз, а я, как вы помните, был намертво прицеплен палками и свободы для маневра практически не имел. Усталые ноги потеряли лыжню, и я заскользил с горки вниз, машинально отпустив палки. Лыжи набирали скорость, тормозить было нечем, просто сесть на зад я не догадался и орал от ужаса, катясь вниз по довольно крутому склону и при этом почему-то не падая. Сзади раздавались отчаянные крики: «Держись!», но без подробностей, как и чем. И самое ужасное, что летел я прямо к железнодорожным путям, на которых как раз показалась электричка из Курорта в Белоостров. Расстояние между нами с каждой секундой сокращалось.
Вдруг я почувствовал удар в бок и зарылся носом в пушистый снег в нескольких метрах от проносящегося состава. Что-то крепко схватило меня за ногу, но боли я не почувствовал. Когда мне наконец удалось отсморкаться и отплеваться от набившегося во все отверстия снега, я поднял глаза и пожалел, что не столкнулся с электричкой. Оно было бы быстрее и не так мучительно, как смерть от того, что смотрело на меня, разинув пасть и пуская слюни. Уж на что известный вам Бубен был большой, но и он казался карликом по сравнению с тем, что сидело рядом со мной. Правда, пока не трогало – только приглядывалось и ворчало.
– Рекс, сидеть!
Пес не среагировал, потому что и так сидел. За ним тянулась длинная веревка с палкой на конце. Все это длилось, видимо, секунды, потому что в следующий миг уже скатился с горы папа на одной лыже и с четырьмя палками, без шапки и с абсолютно белым лицом. В волосы ему набился снег, и казалось, что он мгновенно поседел. Впрочем, потом он говорил, что и впрямь чуть не поседел за это время.
Рекс внимательно наблюдал за воссоединением семьи, но пока не вмешивался.
– Рекс, ко мне! – раздалась команда откуда-то сверху.
На холме, откуда мы так резво слетели, стоял старик в валенках и телогрейке. Рекс недоуменно оглянулся, но ослушаться не посмел. Проваливаясь в снег под тяжестью собственного веса, он потрясся наверх. За ним, извиваясь и цепляясь палкой за кусты, тащилась веревка, оставляя на снегу змееподобные следы.
Потом-то старик нам все объяснил. Майор-пограничник, он служил где-то на границе с Китаем, а когда вышел в отставку, то переселился поближе к местам, где родился. Рекс служил с ним на границе, и, когда пришло время доблестному майору выходить на пенсию, никому в голову не пришло разлучать пса с хозяином, да и по возрасту Рексу тоже пора было на покой. Впрочем, закалка у обоих осталась боевая. Завидев меня, несущегося навстречу неминуемой гибели, Прохор Кузьмич по-военному четко скомандовал: «Взять!» Рекс команду понял буквально. Это и спасло мне жизнь. Правда, Рекс был слегка сконфужен последующей командой «Фу!», но ослушаться не посмел, что спасло мне жизнь второй раз, потому что проехаться по моему горлу зубы Рекса могли не хуже той электрички.
На наши заигрывания Рекс не реагировал: все-таки команда «взять» отпечаталась в собачьей голове крепко. Пусть его хозяин и не задержал нарушителя границ, ситуация в любой момент опять могла выйти из-под контроля, так что Рекс не расслаблялся. На службе – так на службе.
А тем временем слегка успокоившийся папа сбивчиво объяснял товарищу майору, как это он не досмотрел за важным объектом и допустил происшествие во вверенном ему подразделении.
Майор слушал отчет не перебивая. Потом пригласил нас к себе погреться. Рекс совсем растерялся. Поить чаем и водкой врага на своей территории его точно никогда не учили, и, вздохнув от непонимания тонкостей гражданской жизни, он задремал в сенях. В его собачьих снах все было просто и понятно: он продолжал задерживать нарушителей границы и во сне перебирал лапами в погоне за предполагаемым противником.
А папа и Кузьмич после первой «маленькой» перешли на «ты», и папа уже в который раз рассказывал, как я не удержал сцепленные палки. На что захмелевший Кузьмич ехидно выдал фразу, которая стала моим девизом на всю оставшуюся жизнь, хотя смысл ее я понял только через много лет:
Крепко жизнь держи за узду
И никогда не ахай.
И если тебя посылают в…
Ты посылай на…!
Тут папа страшно закашлялся, так что окончания я не расслышал, и потребовал разъяснений. Слегка отдышавшись и давясь слезами напополам со смехом, папа повторить стишок отказался. Мгновенно пришедший в себя Кузьмич смущенно пытался объяснить, что палки надо было крепче держать. Более деликатный Рекс укоризненно вздохнул и отвернулся мордой к стене.
А тем временем стемнело. Хозяева проводили нас до станции, мы сели в теплую светлую электричку. Народу в ней было немного, все-таки мы подзадержались. Лыжи проветрились, и малочисленные пассажиры на нас не оборачивались. Я задремал.
Ноги и руки ныли от приятной усталости. В кармане вместе с «Московской» карамелькой я нащупал несколько рябиновых ягод и зачем-то снова положил одну в рот. Папа тем временем с ужасом думал, как оправдаться за прокушенный Рексом валенок, – разве что дедушка поверит басням про гвоздь или сучок, на которые я напоролся несколько раз.
Электричка мерно покачивалась и изнутри не казалась больше такой опасной.
А колеса, убаюкивая, мерно отстукивали ритм: «Сне-ги-ри, ря-би-на, сне-ги-ри, ря-би-на» – и лишь на стрелках сбивались: «Ря-бин-ка, ря-бин-ка, сне-ги-рин-ки!»
Я, кажется, даже улыбнулся. Во сне снегиринки с хрустальным звоном разбивались на неравные части и застревали на заснеженных ветках. Потом мелкие осколки превращались в ягоды, а крупные – в снегирей, которые, впрочем, так же бездвижно сидели на ветках и издали казались гроздьями рябины. Когда я проснулся, во рту и на душе было одинаково горько: то ли оттого, что я опять попробовал морозные ягоды, то ли оттого, что этот день больше никогда не повторится.
Глава двадцать вторая
Почем в Ленинграде были мальчики,
или Жертва сексуальных домогательств
Страсти после нашего лыжного путешествия бушевали с неделю. Дедушка, выросший в местечке, быстренько сопоставил драный валенок и синяки от зубов Рекса на моей ноге и понял, что меня покусала собака. Папа попытался оправдаться тем, что, если бы не собака, я бы попал под поезд. Эти его откровения закончились кратковременным обмороком мамы, продолжительным сердечным приступом бабушки и оплеухой папе от крепкого не по годам дедушки. В довершении всего я назидательно прочитал над распростертым на диване папой, что, мол, давай вставай и вообще крепко жизнь держи за узду – и далее по тексту. Тут мама ахнула, дедушка хрюкнул, бабушка шикнула на дедушку – и все разом набросились на моего бедного папу. Он, по мере сил, отбивался, а потом благоразумно ретировался к Сене, чтобы дать родственникам осознать, переварить и, как всегда, простить и разрешить вернуться в лоно семьи, в забрызганную солнцем комнату, в окно которой буйно стучалась весенняя капель.
