8 ИЮЛЯ 1990 ГОДА
— Гарольд, дружище, — пробормотал Ларри. — Мне не терпится
пожать тебе руку и купить тебе пива… или шоколадной карамели.
— Ларри! — вскрикнула Люси.
Надин потеряла сознание.
Глава 42
Без двадцати одиннадцать двадцатого июля она вышла на
веранду, неся с собой кофе и тосты. Стояла середина лета, самого прекрасного
лета, которое Матушка Абагейл могла припомнить с 1955 года, когда ее мать
умерла в возрасте девяноста трех лет. Жаль, что нет больше людей, чтобы
наслаждаться им, — подумала она, осторожно усаживаясь в качалку без
подлокотников. Но наслаждались ли они когда-нибудь летом? Некоторые, конечно,
да: молодые влюбленные и старики, чьи кости помнили смертельные объятия зимы.
Но теперь почти все они умерли. Бог послал на людей тяжелую кару.
Кто-то, может быть, и стал бы утверждать, что эта кара
несправедлива, но не Матушка Абагейл. Когда-то Он сделал это с помощью воды, а
когда-нибудь он сделает это с помощью огня. Кто она такая, чтобы судить Бога?
Она размочила тост в кофе, чтобы он стал достаточно мягким.
Шестнадцать лет назад она распрощалась со своим последним зубом. Беззубой она
вышла из утробы матери, и беззубой она ляжет в могилу.
Она была старой и слабой, но ум ее работал исправно. Абагейл
Фримантл, таким было ее имя, родилась в 1882 году. За всю свою жизнь она видела
много всякой всячины, но ничто из этого не могло сравниться с событиями
последнего месяца. Она была старой. Ей хотелось отдыхать, наслаждаясь сменой
времен года до тех пор, пока Бог не устанет смотреть на ее жизнь и не решит упокоить
ее в вечных селениях. Но что толку просить Его об этом? Когда Его собственный
Сын просил отвести чашу сию от Его губ, Бог не ответил. А ведь она была
обыкновенной грешницей, но по ночам, когда ветер свистел в рядах кукурузы, ее
пугала мысль о том, что в 1882 году Бог посмотрел с небес на новорожденную
девочку и сказал самому Себе: «Я сделаю так, что она будет долго жить. У нее
будет одно дело в 1990 году, на другой стороне целой горы листков из отрывного
календаря».
Время пребывания ее здесь, в Хемингфорд Хоуме, подходило к
концу, а последнее ее дело ждало ее на западе, неподалеку от Скалистых гор. Он
заставил Моисея взбираться на горы, а Ноя — строить ковчег. Он видел Своего
собственного Сына распятым. Так неужели же он будет обращать внимание на то,
как отчаянно боится Эбби Фримантл человека без лица, который крадется за ней в
ее снах?
— Ну что ж, леди, — сказала она самой себе и положила в рот
последний кусок тоста. Она раскачивалась взад и вперед и попивала кофе. Стоял
солнечный, прекрасный денек, у нее ничего не болело, и она прочла краткую
благодарственную молитву. Бог велик. Бог добр, — даже самый маленький ребенок
может выучить эти слова, а в них сосредоточен весь мир, все добро и все зло.
— Бог велик, — сказала Матушка Абагейл, — Бог добр.
Благодарю тебя за солнечный свет. За кофе. За то, что вчера у меня прекрасно
подействовал живот. Бог велик…
Она почти допила кофе, поставила чашку на пол и стала
раскачиваться на качалке, повернув лицо к солнцу. Постепенно она погрузилась в
дремоту и уснула. Ее сердце, стенки которого были теперь не толще папиросной
бумаги, продолжало биться точно так же, как и в предшествующие 39 630 дней.
Губы ее продолжали улыбаться.
С тех пор, когда она была девочкой, времена действительно
сильно изменились. Фримантлы поселились в Небраске после того, как перестали
быть рабами. Эбби, последний ребенок в семье, родилась прямо здесь, в их новом
доме в Хемингфорд Хоуме. Ее отец взял верх и над теми, кто не хотел ничего
покупать у негров, и над теми, кто не хотел им ничего продавать. Он купил
участок земли немного в стороне, чтобы не встревожить тех, кто твердил о
нашествии черномазых ублюдков. Он был первым человеком в округе Полк, который
применил севооборот и химические удобрения. В марте 1902 года Гэри Сайтс пришел
к ним домой сообщить, что Джона Фримантла приняли в ассоциацию фермеров. Он был
первым чернокожим во всей Небраске, принятым в ассоциацию.
И понемногу соседи стали относиться к нему неплохо. Не все,
конечно, не такие бешеные, как Бен Конвей со своим единоутробным братом, не
Арнольдсы и не Диконы, но остальные стали смотреть на него иначе. В 1903 году
они обедали у Гэри Сайтса со всей его семьей, прямо в гостиной, как белые люди.
А в 1902 году Абагейл играла на гитаре в зале фермерской
ассоциации, причем не на негритянском концерте, а на настоящем показательном
концерте для белых, который устраивался в конце года. Ее мать была
категорически против. Это был один из тех немногих случаев, когда она открыто
выступила против отца в присутствии детей (правда, дети к тому времени весьма и
весьма приблизились к среднему возрасту, да и у самого Джона волосы почти
полностью поседели).
— Я знаю, как это было, — сказала она в слезах. — Ты, Сайтс
и этот Фрэнк Феннер вместе все это придумали. С них спроса нет, Джон Фримантл,
но у тебя-то что в голове творится? Они же белые. Ты можешь говорить с ними о
пахоте на заднем дворе. Ты даже можешь попить с ними пива, если Нейт Джексон
пустит тебя в свой салун. Прекрасно! Никто лучше меня не знает, что тебе
пришлось вынести за последние годы. Я знаю, что тебе приходилось улыбаться,
когда внутри тебя все горело. Но сейчас речь идет о другом! Речь идет о твоей
собственной дочери! Что ты скажешь, если она поднимется на сцену в своем
хорошеньком белом платьице, а они станут смеяться над ней? Что ты будешь
делать, если они станут швырять в нее гнилые помидоры? И что ты ответишь ей,
если она подойдет к тебе, испачканная с ног до головы в этих помидорах, и
спросит: «Почему, папочка? Почему они это сделали и почему ты позволил им это
сделать?»
— Ну, Ребекка, — ответил Джон, — мне кажется, мы должны
предоставить это ей и Дэвиду.
Дэвид был ее первым мужем. В 1902 году Абагейл Фримантл
превратилась в Абагейл Троттс. Дэвид Троттс был чернокожим батраком.
Итак, 27 декабря 1902 года, уже три месяца беременная своим
первенцем, она поднялась на сцену зала фермерской ассоциации в окружении
мертвой тишины, которая воцарилась вокруг, после того как ведущий объявил ее
имя.
Она стояла в этой вязкой тишине, зная, как выглядит ее
черное лицо над новым белым платьем, сердце ее бешено стучало, и она думала: «Я
забыла все слова, все до одного, я обещала папочке, что ни за что не заплачу,
но Бен Конвей завопит ЧЕРНОМАЗАЯ, и тогда, наверное, я заплачу. Господи, и
зачем я во все это ввязалась? Мама была права, я слишком высоко вознеслась, и я
заплачу за это… »
Зал был полон белыми пятнами лиц, напряженно уставившихся на
нее. Не было ни одного свободного кресла, а в самом конце зала стояло два ряда
тех, кому не хватило места. Керосиновые лампы освещали зал неровным пламенем.
Красные бархатные занавески были подвязаны золотыми шнурками.
