— Я их споласкивал внизу, — сказал Гарольд. — А то они
запылились.
— Красивые, — сказал Ларри. — Слушай, я не уверен, что с
этим Бордо все в порядке. Может так получиться, что ты готовил рюмки для
уксуса.
— Кто не рискует, — сказал Гарольд с улыбкой, — тот не
выигрывает.
От улыбки Гарольда Ларри почему-то стало немного не по себе,
и он поймал себя на мысли о том, кому принадлежит эта тетрадь — Гарольду или
предыдущему владельцу дома. А если это тетрадь Гарольда, то что, черт возьми,
там может быть написано?
Они открыли бутылку Бордо и к общему удовольствию
обнаружили, что вино прекрасное. Через полчаса они уже пребывали в состоянии
приятного легкого опьянения, причем Гарольд в большей степени, чем Ларри. Но
улыбка по-прежнему блуждала у него на губах. Собственно говоря, она стала шире.
Язык у Ларри слегка развязался, и он спросил:
— Эти плакаты. Насчет общего митинга восемнадцатого числа.
Как получилось, что ты не вошел в состав этого комитете, Гарольд? По-моему,
такой парень, как ты, обязательно должен был там оказаться.
Улыбка Гарольда стала еще шире.
— Ну, я еще ужасно молод. Наверное, они думают, что у меня
не хватает опыта.
— По-моему, это свинство с их стороны. — Но действительно ли
он так считал?
— Ну, кто знает, что ждет нас в будущем! — сказал Гарольд,
широко улыбаясь. — У каждой собаки есть свой день.
Ларри ушел в пять часов вечера. Он расстался с Гарольдом
дружески. Тот пожал его руку и улыбнулся на прощанье, сказав, чтобы Ларри
заходил почаще. Но у Ларри появилось ощущение, что Гарольду будет абсолютно
наплевать, если они никогда больше не встретятся.
Он медленно прошел по цементной дорожке и обернулся, чтобы
помахать на прощанье, но Гарольд уже скрылся в доме. Дверь была закрыта.
От вина у него немного заболела голова, и он попытался
убедить себя в том, что тот легкий озноб, который он почувствовал дома у Гарольда,
является всего лишь одним из проявлений незначительного похмелья. Мысли его
спутались. Он неожиданно ощутил уверенность, что Гарольд наблюдает за ним из-за
задернутых штор, и руки его сжимаются, словно он хватает кого-то за горло, а
улыбка его превращается в оскал ненависти… «У КАЖДОЙ СОБАКИ ЕСТЬ СВОЙ ДЕНЬ».
И в тот же миг он вспомнил о ночи, проведенной в
Беннингтоне, когда он проснулся с ужасным чувством, что в темноте кто-то есть…
и как потом он услышал (или это ему только приснилось?) приглушенный звук
каблуков, уходящих на запад.
«ПРЕКРАТИ. ПРЕКРАТИ ВООБРАЖАТЬ ВСЯКУЮ ЕРУНДУ».
И неожиданно он поймал себя на том, что вспоминает, как в
детстве ходил с мамой в зоопарк в Бронксе. Они вошли в помещение, где жили
обезьяны, и запах ударил ему в нос, как кулак. Он повернулся и хотел выбежать
на улицу, но мама остановила его.
«Просто дыши, Ларри, — сказала она. — И через пять минут ты
не будешь чувствовать никакого запаха вообще».
И он остался, хотя и не поверил ей. Но оказалось, что она
была права. Взглянув на часы, он увидел, что они провели у обезьян около
получаса, и он уже не мог понять, почему входящие леди зажимают нос, а на лице
у них появляется гримаса отвращения. Он сказал об этом своей матери, и Элис
Андервуд засмеялась.
«Пахнет-то по-прежнему плохо, но не для тебя».
«Как это получается, мамочка?»
«Я не знаю. Это доступно каждому. А теперь скажи самому
себе: «Сейчас я вдохну настоящий запах обезьяньего жилища, и потяни носом».
Он так и сделал и вновь ощутил зловоние. На этот раз оно
было даже сильнее и омерзительнее, чем в самом начале. Сосиски и вишневый пирог
рванулись вверх, но он выбежал на свежий воздух и с трудом сумел побороть
рвоту.
«Это селективное восприятие», — подумал он, — и она знала,
что это такое, даже если ей и не было известно, как это называется». Он услышал
голос своей матери: «А теперь скажи самому себе: «Сейчас я вдохну настоящий
запах Боулдера». И он ощутил этот запах. Он ощутил запах медленного разложения
за закрытыми дверьми и задернутыми шторами.
Он пошел быстрее, чуть ли не пустившись бегом, вдыхая это
сочное, густое зловоние, которое он — как и все остальные — давно перестал
сознательно ощущать, потому что оно было повсюду.
Вино и шоколадная карамель рванулись вверх. Это обезьянья
клетка, из которой он никогда не выберется, разве что если поедет на
необитаемый остров, и хотя до сих пор он ненавидел рвоту больше всего на свете,
такое чувство, что сейчас…
— Ларри? С тобой все в порядке?
Ларри вздрогнул от удивления. Это был Лео. Он сидел на
бордюре в трех кварталах от дома Гарольда и играл шариком для пинг-понга.
— Что ты здесь делаешь? — спросил Ларри.
— Я хотел, чтобы мы пошли домой вместе, — смиренно сказал
Лео, — но мне не хотелось заходить в дом того парня.
— Почему? — спросил Ларри и сел на бордюр рядом с Лео.
Лео пожал плечами.
— Я не знаю.
— Лео?
— Что?
— Для меня это очень важно, потому что Гарольд мне нравится.
У меня к нему двойственное чувство. Тебе когда-нибудь приходилось двойственно
относиться к кому-нибудь?
— Мое чувство к нему однозначно.
— И что же это за чувство?
— Страх, — просто ответил Лео. — Мы можем пойти домой к
маме-Надин и маме-Люси?
— Конечно.
Они пошли по Арапахоу. Лео продолжал играть с шариком для
пинг-понга.
— Извини, что тебе пришлось так долго ждать, — сказал Ларри.
— Все о'кей.
— Да нет, действительно, если б я знал, я бы поторопился.
— Мне было чем заняться. Я нашел это у того парня на
лужайке. Шарик для понг-пинга.
— Пинг-понга, — поправил Ларри машинально. — Как ты думаешь,
почему Гарольд задергивает шторы?
— Чтобы никто не мог заглянуть внутрь, наверное, — сказал
Лео. — Он занят какими-то тайными вещами. Он там прячется, как труп.
Они дошли до угла Бродвея и повернули на юг. Им встретился
Дик Воллмен. Он приветственно махнул Ларри и Лео. Они помахали ему в ответ.
— Тайными вещами, — вслух повторил Ларри.
— Может быть, он там молится темному человеку, — небрежно
обронил Лео, и Ларри дернулся, словно его ударило током.
