Надин проделала нору в залежах обуви и шерстяных шарфов и
положила туда коробку. Ну вот. Готово.
Она быстро вышла из дома, не оглядываясь и пытаясь не
обращать внимания на голос, который приказывал ей вернуться обратно и вырвать
провода, соединяющие радиотелефон с динамитными зарядами.
Она завела мотороллер, и на обратном пути голос беспрестанно
твердил ей одно и то же: «Ты ведь не оставишь это там, правда? Ты ведь не
оставишь там эту бомбу, так?»
«В мире, где уже столько людей погибло…»
Она завернула за угол, едва различая дорогу. Слезы застилали
ей глаза.
«…самый тяжелый грех — это отнять человеческую жизнь».
А тут речь идет о семи жизнях. Да нет, больше, потому что
комитет собирается выслушать доклад нескольких подкомитетов.
Она остановилась на углу Базелайн и Бродвея, уже намереваясь
развернуться и отправиться назад. Ее всю трясло.
Позже она никак не могла объяснить Гарольду, что же с ней
произошло. Честно говоря, она и не пыталась. Это было предчувствие будущих
ужасов.
Она ощутила, что зрение ее затмевается.
Казалось, перед ней медленно опускается темный занавес,
слегка развевающийся на ветру. Время от времени ветер усиливался, занавес
начинал трепыхаться сильнее, и ей удавалось разглядеть по краям небольшие
участки пустынного перекрестка.
Но вскоре занавес приблизился к ней вплотную, и она потерялась
в нем. Она ослепла, оглохла и лишилась осязания. Мыслящее «я» Надин обернулось
темным, теплым коконом.
И она почувствовала, как он входит в нее.
Из груди ее рвался дикий вопль, но у нее не было рта, чтобы
закричать.
«ПРОНИКНОВЕНИЕ: ЭНТРОПИЯ».
Она не знала, что значат эти слова в таком сочетании, но она
почувствовала, что в них заключена истина. Ничего похожего ей не приходилось
испытывать за всю свою жизнь. Позже ей пришло в голову несколько метафор, и она
отвергла их одну за другой:
Ты плывешь в теплой воде и неожиданно попадаешь в яму
глубокого холода, от которого немеет все тело.
Тебе сделали укол новокаина в десну и вырвали зуб. Он вышел
без всякой боли. Ты сплевываешь кровью в эмалированный тазик. В тебе
образовалась дыра. Ты можешь ощупать языком то место, где еще секунду назад
жила часть тебя.
Ты смотришь на себя в зеркало. Смотришь очень долго. Пять
минут, десять, пятнадцать. Не моргая. С ужасом ты начинаешь замечать, как лицо
твое меняется, словно лицо Лона Чани Младшего в фильме об оборотнях. Ты уже не
знаешь себя самого и превращаешься в свой двойник, в безумного вампира с
бледной кожей и рыбьими глазами.
Ни одно из этих ощущений не было похоже на то, что она
испытала, но она почувствовала привкус каждого из них.
Темный человек вошел в нее, и ОТ НЕГО ИСХОДИЛ ХОЛОД.
Когда она открыла глаза, ей сперва показалось, что она в
аду.
Ад был белизной — тезис к антитезису темного человека. Перед
ней простиралось выбеленное ничто. Белое-белое-белое. Ее окружал белый ад, и он
был повсюду.
Она уставилась на белизну (невозможно было уставиться в нее)
и лишь через несколько минут ощутила вилку мотоцикла между бедер. Краем глаза
она увидела другой цвет — зеленый.
С усилием она оторвала глаза от белой плоскости и огляделась
вокруг. Губы ее дрожали, в глазах бесновался ужас. Темный человек был в ней.
Флегг был в ней. И когда он пришел, он лишил ее всех пяти чувств, связывающих
ее с реальностью. Он прокатился на ней, как человек может прокатиться на
легковушке или на грузовике. И он привез ее… куда?
Она посмотрела на белую плоскость и поняла, что это был
экран открытого кинотеатра на фоне белого дождливого неба. Обернувшись, она
заметила бар. Стены его были покрашены в ярко-розовый цвет, телесного оттенка.
На фасаде было написано: ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ХОЛИДЕЙ ТВИНС! ЭТИМ ВЕЧЕРОМ
НАСЛАЖДАЙТЕСЬ РАЗВЛЕЧЕНИЯМИ ПОД ЗВЕЗДНЫМ НЕБОМ!
Темнота окутала ее на пересечении Базелайн и Бродвея. Теперь
она оказалась в конце Двадцать Восьмой улицы, почти за пределами города, откуда
шла дорога на… Лонгмонт, не так ли?
Вокруг нее стояли железные мачты, и на каждой из них было
установлено по два громкоговорителя. Под ногами у нее был гравий, но сквозь
него росли трава и одуванчики. Пожалуй, в «Холидей Твинс» было не слишком много
посетителей, начиная с середины июля. Неудачное лето для того, чтобы делать
деньги на развлечениях.
— Почему я здесь? — прошептала она.
Это был просто разговор с самой собой — она не ожидала
никакого ответа. Поэтому, когда ответ прозвучал, ужас сжал ей горло.
— НАДИН! — раздалось из громкоговорителей, и это был его
голос. Как она закричала! Руки ее немедленно прижались к ушам, но голос
раздавался одновременно из всех громкоговорителей, и не было опасения от его
ужасающей ликующей интонации и звучащей в нем кошмарной комической похоти.
— НАДИН, НАДИН, О, КАК Я ЛЮБЛЮ ЛЮБИТЬ НАДИН, МОЯ ЛАПОЧКА,
МОЯ КРАСАВИЦА…
— Прекрати! — закричала она, до предела напрягая голосовые
связки, но все равно ее голос казался ничтожным по сравнению с доносящимся из
громкоговорителей воплями великана. И тем не менее, на мгновение голос все-таки
остановился. Наступила тишина. Громкоговорители смотрели на нее, словно
фасетчатые глаза гигантских насекомых.
Надин медленно отняла руки от ушей.
«Ты сошла с ума, — успокоила она себя. — Вот и все.
Напряженное ожидание… игры Гарольда… установка бомбы… все это подвело тебя к
самому краю, дорогая, и ты сошла с ума. Ну что ж, может быть, так оно и лучше».
Но она не сошла с ума и прекрасно знала об этом.
Все это было гораздо хуже, чем сумасшествие.
Словно в подтверждение этого громкоговорители вновь
загрохотали суровым, но вместе с тем почти жеманным голосом — голосом директора
школы, который по школьному радио упрекает своих учеников за какую-нибудь
проделку.
— НАДИН, ОНИ ЗНАЮТ.
— Они знают, — отозвалась она, как попугай. Она не была
уверена в том, кто такие они и что они знают, но ни на секунду не усомнилась в
неизбежности случившегося.
— ВЫ ВЕЛИ СЕБЯ ГЛУПО. ГЛУПОСТЬ МОЖЕТ НРАВИТСЯ БОГУ, НО НЕ
МНЕ.
«Глупость, — подумала он??. — Глупость, глупость. Я знаю, что
означает это слово. По-моему, оно означает смерть».
— ОНИ ЗНАЮТ ОБО ВСЕМ… КРОМЕ КОРОБКИ С ДИНАМИТОМ.
