— Хорошая мысль, — сказала она с явным облегчением. — А я
вздремну. Ты хороший мальчик, Ларри.
Он спустился по узкой лестнице (лифт все еще был сломан) и
вышел на улицу, чувствуя виноватое облегчение. День принадлежал ему, и у него
все еще оставалось в кармане немного денег.
Но на Таймс Сквер он уже не чувствовал себя таким радостным.
Когда он проходил мимо магазина грампластинок, его остановил звук собственного
голоса, доносившийся из выставленных на улицу динамиков.
Я пришел не за тем, чтобы вместе встретить рассвет,
И не узнать у тебя, видела ли ты свет,
И не для того, чтобы лезть на стенку и грызть паркет,
Я просто пришел спросить, можешь ли ты или нет
Понять своего парня?
Пойми его, крошка…
Крошка, поймешь ли ты своего парня?
«Это я», — подумал он, тупо разглядывая обложки альбомов, но
сегодня звук собственного голоса расстроил его. Даже хуже — его стало тошнить
от родного города. Ему не хотелось больше оставаться под этим серым, цвета
грязного белья небом, вдыхать нью-йоркский смог и одной рукой все время
дотрагиваться до бумажника, проверяя, на месте ли он. О, Нью-Йорк, имя тебе —
паранойя. Неожиданно ему захотелось оказаться в студии на Восточном Побережье,
записывать новый альбом.
Он подошел к киоску и разменял десять долларов на
четвертаки.
Неподалеку был телефон, и он по памяти набрал номер
покерного клуба, в котором часто бывал Уэйн Стаки. В трех тысячах милях от него
раздался телефонный звонок.
Женский голос произнес:
— Это клуб. Мы уже работаем.
— Работаете над чем? — спросил он низким и сексуальным голосом.
— Послушай-ка, умник, это тебе не… эй, это не Ларри
случайно?
— Да, это я. Привет Арлен.
— Где ты? Мы тебя так давно не видели.
— Ну, я на Восточном Побережье, — ответил он неопределенно.
— Кое-кто сказал мне, что ко мне присосались пиявки и надо выбраться из лужи,
чтобы они отстали.
— Это насчет большого праздника?
— Да.
— Я слышала об этом, — сказала она. — Кучу денег потратил.
— Уэйн там, Арлен?
— Ты имеешь ввиду Уэйна Стаки?
— Ну ведь не Джона Уэйна — он же умер.
— Ты хочешь сказать, что ты ни о чем не знаешь?
— Что я должен знать? Я на другом конце Америки. Эй, с ним
все в порядке?
— Он в больнице с этим гриппозным вирусом. У нас его тут
называют капитаном Шустриком. И нечего тут смеяться. Говорят, многие от него
умерли. Люди боятся выходить на улицы. У нас сейчас шесть свободных столиков, а
ты ведь знаешь, что у нас никогда не было свободных столиков.
— Как он себя чувствует?
— Кто же знает? Там целые палаты забиты людьми, и к ним не
пускают посетителей. Дело плохо, Ларри. А вокруг полным-полно солдат.
— В увольнении?
— Солдаты в увольнении не носят с собой оружие и не разъезжают
в конвойных грузовиках. Многие люди очень напуганы. Тебе повезло, что ты далеко
отсюда.
— В новостях ничего об этом не было.
— У нас в газетах тут несколько раз писали о каком-то новом
вирусе гриппа, и все. Но кое-кто говорит, что военные не уследили за одной из
своих чумных пробирок. Не жуть?
— Просто слухи.
— А там, где ты сейчас, нет ничего похожего?
— Нет, — сказал он, а потом подумал о простуде своей матери.
И не слишком ли многие чихали и кашляли в метро?
— Три минуты подошли к концу, — вмешалась телефонистка.
Ларри сказал:
— Ладно, я вернусь примерно через неделю, Арлен. Увидимся.
— Я счастлива. Всегда мечтала пройтись рядом со звездой.
— Отлично. Ну, счастливо.
— Ой, — вдруг вскрикнула она неожиданно. — Постой, Ларри, не
вешай трубку!
— Что такое?
— Как хорошо, что я вспомнила! Я ведь видела Уэйна, как раз
дня за два до того, как он попал в больницу.
— И о чем вы говорили?
— Он оставил тебе конверт и сказал, чтобы я недельку
подержала его в ящике для выручки или отдала тебе, если встречу.
— Что в конверте? — Он переложил трубку из одной руки в
другую.
— Подожди минутку. Я посмотрю. — После секундной тишины
раздался звук разрываемой бумаги. — Это чековая книжка. Первый Коммерческий
Калифорнийский банк. На счету… ой! Больше тринадцати тысяч долларов. Если при
встрече заплатишь только за себя, я размозжу тебе голову.
— В этом нет нужды, — сказал он, улыбаясь. — Сохрани это до
моего приезда.
— Нет, я выброшу это в унитаз. Или нет, лучше я положу
чековую книжку в конверт с нашими именами на нем. Тогда тебе не удастся
одурачить меня и забрать все в одиночку.
— Я не собираюсь делать этого, радость моя.
Он повесил трубку и посмотрел на мелочь, рассыпанную на
полочке под телефоном. Потом он взял четвертак и опустил его в прорезь. Спустя
мгновение зазвонил телефон в квартире его матери. Наш первый импульс —
поделиться хорошими новостями, второй — досадить ими другому человеку. Он думал
— нет, не так: он верил — что подчиняется исключительно первому. Ему хотелось
успокоить ее, сообщив, что он снова разбогател.
Улыбка постепенно сошла с его губ. К телефону никто не
подходил. Может быть, в конце концов она решила пойти на работу. Он вспомнил о
ее покрасневшем от жара лице, о том, как она чихала и кашляла. Нет, вряд ли она
пошла бы, — подумал он. А в глубине души он подумал, что вряд ли у нее хватило
бы сил пойти.
Он повесил трубку и машинально вынул четвертак из окошечка
для возврата монет. Мелочь позванивала у него в руке, пока он шел. Потом он
заметил такси и остановил его. Когда такси тронулось, закапал мелкий дождь.
Дверь была заперта, и постучав два или три раза, он убедил
себя в том, что квартира пуста. У него не было ключа, и он уже собирался
спуститься вниз к мистеру Фримену, но в этот момент он услышал за дверью тихий
стон.
На двери квартиры его матери было три замка, но она никогда
не запирала их все, и это несмотря на ее маниакальный страх перед
пуэрториканцами. Ларри сильно толкнул дверь плечом, и она затрещала. Он толкнул
снова, и замок подался. Дверь распахнулась и стукнулась о стену.
