— В обычной ситуации, — сказал Руди, — я не стал бы
напоминать, но…
Ларри запротестовал и сказал, что уже вернул долг. Они
квиты. Если Руди нужен четвертной — о'кей, но он надеется, что Руди не заставит
его дважды уплачивать один и тот же долг.
Руди сказал, что ему не нужны подарки, он хочет получить
назад свои деньги, и россказни Ларри его не слишком-то интересуют. «Боже мой, —
воскликнул Ларри, пытаясь добродушно рассмеяться. — Никогда не думал, что надо
требовать от тебя расписку. Теперь я вижу, что ошибался».
Дело чуть не дошло до драки. В конце концов лицо Руди налилось
кровью. В этом весь ты, Ларри, — закричал он. — Вся твоя сущность. Я получил
хороший урок. Пошел на хер, Ларри.
Руди пошел к выходу. Ларри последовал за ним на лестницу,
доставая бумажник из заднего кармана. В секретном отделении за фотографиями лежали
аккуратно сложенные три десятки. Он швырнул их вслед Руди. «Давай, лживый сукин
сын! Бери! Бери эти чертовы деньги!»
Руди хлопнул дверью и ушел в ночь, так ни разу и не
оглянувшись. Тяжело дыша, Ларри стоял на лестнице. Примерно через минуту он
огляделся в поисках своих десяток, подобрал их и положил обратно в бумажник.
Время от времени вспоминая об этом случае, Ларри все больше
и больше убеждался в том, что Руди прав. Когда Руди напомнил ему о четвертном,
все внутри Ларри сжалось. Его мозг вычел двадцать пять из тридцати и сделал
вывод: «Останется только пять долларов. Стало быть, ты уже заплатил ему. Не
помню точно, когда это было, но это было. И больше обсуждать тут нечего».
Ларри остался один в городе. У него не было друзей, и он не
пытался даже познакомиться с теми, кто работал вместе с ним в кафе. Дело было в
том, что он был абсолютно уверен: никто, начиная с шефа-повара с плохим
характером и кончая официантками, виляющими задницами и жующими жвачку, не мог
сравниться с ним — Ларри Андервудом, которого вскоре ждет успех. Страдая от
одиночества в мире сплошных болванов, он чувствовал себя, как побитая собака.
Он уже начал подумывать о том, чтобы вернуться в Нью-Йорк, так и поступил бы…
если бы не Ивонна.
Он познакомился с Ивонной Ветерлен в кинотеатре,
расположенном в двух кварталах от клуба, в котором она работала танцовщицей.
После фильма она начала плакать, так как обнаружила, что пропала ее сумочка с
деньгами и документами. Хотя Ларри был уверен, что сумочку стащили, он, тем не
менее, помог ей в поисках. И чудо свершилось: он нашел сумочку в трех рядах от
ее места в тот момент, когда они уже почти отчаялись. Она обняла его со слезами
благодарности на глазах.
Они стали встречаться. Меньше, чем через две недели, встречи
стали постоянными. Ларри нашел себе работу получше — клерком в книжном
магазине. Потом они переехали в одну квартиру, и для Ларри все изменилось.
Отчасти из-за того, что наконец-то у него появился свой дом, настоящий дом, за
который он вносил половину квартирной платы. Ему нравилось просыпаться иногда
ночью, ощущать рядом тело Ивонны и вновь соскальзывать в глубокий, праведный
сон. О Руди Марксе не вспоминал.
Они прожили вместе четырнадцать месяцев. Это было прекрасное
время, за исключением последних шести недель или около того, когда Ивонна
показала себя редкостной сучкой. Завершающим событием этого этапа жизни
оказался для Ларри чемпионат США по бейсболу. В те дни после работы в книжном
магазине он отправлялся домой к Джонни МакКоллу и двум его друзьям. По вечерам
они пытались сочинять свою музыку и играть старые вещи типа «Никто, кроме
меня».
Потом он шел домой, к себе домой, и обед у Ивонны был уже
готов. Не какая-то дрянь, сваренная по телевизионным рецептам, а настоящая
домашняя еда. Ивонна в этом знала толк. А потом они отправлялись в гостиную,
включали телевизор и смотрели чемпионат США по бейсболу. А после занимались
любовью. С тех пор ему никогда не было так хорошо. Никогда.
Его мать умерла три дня назад. Она умерла на койке в
коридоре больницы, забитом тысячами других умирающих. Склоняясь над ней, он
думал, что сойдет с ума от поднимавшейся вокруг вони мочи и экскрементов, от
бормотания людей, впавших в состояние бреда, от хриплого дыхания и от криков
боли и страдания. Перед смертью мать не узнавала его. Не было никакого
предсмертного просветления. Просто ее грудь поднялась и опустилась очень
медленно, словно проколотая шина. Он просидел рядом с ней около десяти минут,
смутно предполагая, что надо дождаться, пока выпишут свидетельство о смерти или
пока кто-нибудь не спросит его о том, что произошло. Не спрашивать об этом не
было никакой нужды — смерть была повсюду. И никакой серьезный молодой доктор не
собирался подходить, выражать симпатию и запускать в ход механику смерти. Он
взял ее сумочку, достал оттуда ручку, булавку и листок бумаги. На листке он
написал ее имя, адрес и, после кратких вычислений, возраст. Он приколол листок
к карману ее блузки и заплакал. Поцеловав ее в щеку, он направился к выходу,
чувствуя себя дезертиром. На улице ему стало намного лучше, хотя вокруг него
сновали обезумевшие, больные люди и военные патрули. А теперь он сидел на
скамейке в Центральном Парке и грустил о более абстрактных вещах — о крахе
своей карьеры, о том времени в Лос-Анджелесе, когда они вместе с Ивонной
смотрели чемпионат по бейсболу, зная, что за этим последует любовь, и о Руди.
Больше всего он грустил о Руди и жалея, что не может вернуть назад шесть потерянных
лет и протянуть Руди двадцать пять долларов, слегка улыбнувшись и пожав
плечами.
Направляясь к открытой эстраде, он увидел, что на одной из
скамеек сидит женщина. Ей, наверное, было около пятидесяти, но она изо всех сил
старалась выглядеть моложе. Она была одета в дорогие серо-зеленые слаксы и
шелковую блузку.
Услышав звук шагов, женщина обернулась. В одной руке у нее
была таблетка, и она небрежно швырнула ее в рот, как зернышко жареного арахиса.
— Привет, — сказал Ларри. У нее были голубые глаза, в
которых светился острый ум. Она носила очки в тонкой золотой оправе, а ее
сумочка была оторочена мехом, который выглядел, как настоящая норка. На пальцах
у нее было четыре кольца — одно обручальное, два перстня с бриллиантами и один
с изумрудом.
— Эй, я не опасен, — сказал он. Фраза получилась глупая, но
на пальцах у нее было, по крайней мере, тысяч двадцать долларов.
— Да, — сказала она. — Вы не выглядите опасным. Как,
впрочем, и больным. — Произнося последнее слово, она слегка повысила интонацию,
превращая свою фразу в вежливый полувопрос. Но выглядела она не очень спокойно:
левая сторона ее шеи дергалась в небольшом тике, а за проницательностью голубых
глаз скрывался тот же самый тупой шок, который Ларри увидел сегодня утром в
своих глазах, когда брился.
— Нет, я, похоже, здоров. А вы?
— Не вполне. Вы знаете, что у вас к ботинку прилипла обертка
от мороженого?
Он посмотрел вниз и убедился, что так оно и было. Это
заставило его покраснеть, так как он подозревал, что тем же тоном она могла бы
сообщить ему о том, что у него расстегнута ширинка. Стоя на одной ноге, он
попытался содрать обертку.
