Он завернул за поворот и увидел собаку — ирландского сеттера
шоколадного цвета. Он радостно залаял при виде Стью и побежал ему навстречу,
бешено махая хвостом. Сеттер подпрыгнул и положил передние лапы Стью на живот.
Стью пошатнулся.
— Осторожней, парень, — сказал он, усмехаясь.
Собака радостно залаяла, услышав звук его голоса, и снова
прыгнула на Стью.
— Коджак! — раздался строгий голос, и Стью подскочил на
месте и огляделся. — Иди сюда! Оставь человека в покое, а то ты порвешь ему всю
рубашку! Глупый пес!
Коджак опустил передние лапы на дорогу и стал расхаживать
вокруг Стью. Теперь Стью заметил обладателя голоса — и, по-видимому, Коджака.
Человек лет шестидесяти, в рваном свитере, изношенных серых брюках… и берете.
Он сидел на вращающемся стульчике и держал в руках палитру. Мольберт с холстом
стоял перед ним.
Потом он встал, положил мольберт на стульчик и направился к
Стью, протягивая ему руку. Выбившиеся из-под берета седые волосы развевались на
небольшом ветру.
— Я надеюсь, вы не собираетесь пускать в ход свою винтовку,
сэр. Глен Бэйтмен, к вашим услугам.
Стью сделал шаг вперед и пожал протянутую руку.
— Стюарт Редман. Не обращайте внимания на винтовку. Не так
уж много людей мне довелось видеть за последнее время, чтобы начать палить по
ним. Собственно говоря, вы первый.
— Вы любите икру?
— Никогда не пробовал.
— Тогда самое время сделать это. А если не понравится икра,
найдется много другой еды. Коджак, перестань прыгать!
Коджак тяжело задышал, и на морде у него появилась широкая
ухмылка. По собственному опыту Стью знал, что собака, способная улыбаться, либо
кусается, либо принадлежит к числу лучших собак на свете. А Коджак, похоже, не
кусался.
— Приглашаю вас на ленч, — сказал Бэйтмен. — Вы первый
встретившийся мне живой человек, во всяком случае, за последнюю неделю.
Остановитесь у меня?
— С удовольствием.
— Вы южанин?
— Из Восточного Техаса.
— Стало быть, восточник, — сказал Бэйтмен и сам засмеялся
над своей шуткой. Пройдя мимо картины, самого обычного пейзажа с изображением
лесов за дорогой, он направился к оранжевому с белым переносному холодильнику
на обочине. На холодильнике лежала свернутая белая скатерть для пикников.
— Когда-то она принадлежала общине баптистов в Вудсвилле, —
сказал Бэйтмен, разворачивая скатерть. — Теперь она моя. Не думаю, что баптисты
очень без нее страдают. Теперь они все дома, у Христа за пазухой. Во всяком
случае, баптисты Вудсвилля. Коджак, не наступай на скатерть. Контролируй свое
поведение — никогда не забывай об этом, Коджак. Не хотите ли перейти через
дорогу и умыться, мистер Редман?
— Зовите меня просто Стью.
— О'кей.
Они спустились с обочины и умылись холодной, чистой водой.
Вниз по течению от них лакал воду Коджак. Во встрече с этим человеком было
что-то приятное и правильное.
Весело лая, Коджак побежал по направлению к лесу. Он спугнул
лесного фазана, и Стью видел, как тот с шумом вылетел из кустов. С некоторым
удивлением Стью подумал, что, возможно, так или иначе, все будет хорошо. Так
или иначе.
Икра ему не очень понравилась — вкус как у холодной заливной
рыбы. Но у Бэйтмена оказались также пепперони, салями, две банки сардин,
несколько слегка лежалых яблок и большая коробка прессованных плиток инжира.
«Прессованный инжир прекрасно действует на кишечник», — сказал Бэйтмен.
Кишечник Стью не доставлял ему никаких проблем с тех пор, как он выбрался из
Стовингтона и отправился в путь пешком, но прессованный инжир все равно ему
понравился.
Во время еды Бэйтмен сказал Стью, что он был доцентом
социологии в Вудсвилльском колледже.
— Вудсвилль, — сказал он Стью, — это небольшой городок в
шести милях по дороге отсюда.
Жена Бэйтмена умерла шесть лет назад. Детей у них не было.
Большинство коллег не желали иметь с ним дело, и желание это он искренне
разделял.
— Они думали, что я чокнутый, — сказал он. — Высокая
вероятность их правоты тем не менее не могла улучшить наши отношения.
Эпидемию супергриппа он воспринял с подобающим
хладнокровием, так как наконец-то у него появилась возможность оставить работу
и рисовать целыми днями, как он всегда мечтал.
Деля десерт (торт Сары Ли) на две части и вручая Стью его
половину на бумажной тарелочке, он сказал:
— Я ужасный художник, ужасный. Но я просто сказал самому
себе, что никто сейчас на всей земле не рисует пейзажи лучше Глендона Пеквода
Бэйтмена. Дешевый эгоистический трюк, но я сам его придумал.
— Коджак и раньше был вашей собакой?
— Нет — это было бы уж слишком удивительное совпадение, не
правда ли? Я думаю, Коджак принадлежал кому-то из городских жителей. Я встретил
его случайно, но так как я не знал его клички, то мне пришлось окрестить его
снова. Он, похоже, не возражает. Извините меня, Стью, я на минутку.
Он перебежал трусцой через дорогу, и Стью услышал плеск
воды. Вскоре он появился снова, и его брючины были закатаны до колен. В каждой
руке он держал по мокрой упаковке из шести банок нарангансеттского пива.
— Надо было выпить за едой. Как глупо, что я забыл.
— Сейчас тоже неплохо, — сказал Стью, вытаскивая банку из
упаковки. — Спасибо.
Они открыли пиво, и Бэйтмен поднял свою банку.
— За нас, Стью. Пусть дни наши будут счастливыми, пусть все
желания наши будут удовлетворены, и пусть наши задницы не болят или болят не
сильно.
— Аминь. — Они чокнулись банками и начали пить. Глотнув,
Стью подумал, что никогда до этого момента вкус пива не казался ему таким
приятным, и что, возможно, никогда в будущем это ощущение не повторится.
— Вы не слишком-то многословны, — сказал Бэйтмен. — Я
надеюсь, что вы не думаете, будто я, так сказать, пускаюсь в пляс на могиле
мира?
— Нет, — сказал Стью.
— Я был предубежден против мира, — сказал Бэйтмен. — Я
свободно это признаю. Мир в последней четверти двадцатого столетия обладал для
меня по крайней мере всем очарованием восьмидесятилетнего старика, умирающего
от рака толстой кишки. Говорят, что болезнь поражает все народы запада, когда
столетие — каждое столетие — подходит к концу. Мы всегда заворачиваемся в саван
и начинаем расхаживать, возвещая скорый конец Иерусалима… или Кливленда, в
нашем случае. Пляска святого Витта поразила Европу во второй половине
пятнадцатого века. Бубонная чума — черная смерть — косила людей в конце
четырнадцатого. Мы так привыкли к гриппу, — для нас ведь это обычная простуда,
не так ли? — что никто уже, кроме историков, не подозревает о том, что СТО ЛЕТ
НАЗАД ОН ЕЩЕ НЕ СУЩЕСТВОВАЛ.
