— О человеке, — тихо сказал Бэйтмен. — Во всяком случае, я
думаю, что это человек. Он стоит то ли на крыше небоскреба, то ли на утесе. Но
чем бы ни была эта штука, она такая высокая, что подножье ее тонет в тумане.
Близится закат, но он смотрит в другую сторону — на восток. Иногда на нем
надеты синие джинсы и куртка из грубой хлопчатобумажной ткани, но чаще на нем
бывает ряса с капюшоном. Мне никогда не удается увидеть его лицо, но я вижу его
глаза. Они красного цвета. И у меня такое чувство, что он ищет меня и что рано
или поздно он меня найдет или я сам буду вынужден пойти к нему… и это будет моя
смерть. Тогда я пытаюсь закричать и… — Он запнулся, недоуменно пожав плечами.
— И в этот момент вы просыпаетесь?
— Да. — Они посмотрели на бегущего назад Коджака.
— Ну, наверное, это просто сон, — сказал Бэйтмен. — Если
меня подвергнуть психоанализу, то в результатах, думаю, будет записано, что
этот сон является выражением моего подсознательного страха перед лидером или
лидерами, которые придут и попытаются начать все с начала. А может быть, страх
перед техникой вообще. Потому что я верю, что во главу угла всех новых обществ,
во всяком случае, западных, будет поставлена техника. Жаль, конечно, и лучше бы
этого не было, но так будет, потому что мы — на крючке. Они не вспомнят — или
не захотят вспомнить — о загрязненных реках, дыре в озоновом слое, атомной
бомбе, испорченной атмосфере. Они смогут вспомнить только то, что когда-то без
особых усилий с их стороны они могли проводить ночи в тепле. Вы видите, что в
довершение всего я еще и луддит. Но этот сон… он преследует меня, Стью.
Стью ничего не ответил.
— Ну ладно, пора домой, — отрывисто произнес Бэйтмен. Он
отошел за кусты и вернулся с тележкой.
— Вы прикатили ее сюда из дома? — спросил Стью.
— Я качу ее до тех пор, пока не увижу что-нибудь, достойное
моей кисти. В разные дни я выбираю разные маршруты. Это хорошее физическое
упражнение. Если вы идете на восток, то почему бы вам не прогуляться со мной до
Вудсвилля и провести ночь у меня дома? Мы можем катить тележку по очереди, а в
реке у меня осталась еще одна упаковка пива. Так будет веселее идти.
— Предложение принимается, — сказал Стью.
— Отлично. Возможно, всю дорогу я буду болтать. Когда я вам
надоем, просто скажите мне, чтобы я заткнулся. Я не обижусь.
— Мне нравится слушать, — сказал Стью.
— Тогда вы — один из Божьих избранников. Пошли.
Они отправились по шоссе № 302. Пока один из них катил
тележку, другой попивал пиво. Бэйтмен говорил безостановочно, перескакивая с
одной темы на другую и почти не делая при этом пауз. Коджак трусил рядом.
Какое-то время Стью слушал, потом его ум отдавался своим собственным мыслям, а
потом снова сосредоточивался на словах Бэйтмена. Его обеспокоила нарисованная
Бэйтменом картина сотен крошечных колоний, возникших в стране, где смертоносные
вооружения рассыпаны повсюду, как детали от детского конструктора. Но странным
образом ум его постоянно возвращался к сну Глена Бэйтмена — к человеку без лица
на вершине высокого здания или утеса, к человеку с красными глазами,
повернувшегося спиной к заходящему солнцу и без устали глядящему на восток.
Он проснулся незадолго до полуночи, весь в поту, опасаясь,
что мог кричать во сне. Но дыхание Глена Бэйтмена в соседней комнате было
медленным и спокойным, и Стью мог видеть Коджака в прихожей, спящего, положив
голову на лапы. Луна светила сюрреалистически ярко.
Проснувшись, Стью приподнялся на локтях, а теперь он вновь
опустился на влажную простыню, не желая вспоминать свой сон, но не в силах
этого избежать.
Он снова был в Стовингтоне. Элдер был мертв. Все были
мертвы. Это была гулкая могила. Он был единственным оставшимся в живых и не мог
найти выход. Сначала он попытался обуздать овладевшую им панику. «Надо идти,
нельзя бежать», — повторял он себе снова и снова, но вскоре он вынужден был
пуститься бегом. Он бежал все быстрее и быстрее, и им овладевало непреодолимое
желание оглянуться и убедиться в том, что его преследует одно лишь эхо.
Мимо него мелькали оранжевые надписи: РАДИОЛОГИЯ, КОРИДОР
«Б». К ЛАБОРАТОРИЯМ и ВХОД РАЗРЕШЕН ТОЛЬКО ДЛЯ ИМЕЮЩИХ СПЕЦИАЛЬНОЕ РАЗРЕШЕНИЕ.
Потом он оказался в другой части здания, где он никогда не был. Краска на
стенах отслаивалась. Некоторые лампы перегорели, а другие гудели, как
застрявшие в сетке мухи. Некоторые матовые дверные стекла были разбиты, и
сквозь звездообразные дыры он мог видеть тела, искореженные от боли. Там была
кровь. Эти люди умерли не то гриппа, они были убиты. На их телах были колотые и
огнестрельные раны, нанесенные тупыми предметами. Глаза их вылезли из орбит и
смотрели на Стью.
По неподвижному эскалатору он сбежал вниз и оказался в
длинном и темном выложенном плиткой коридоре. В конце его снова стали
попадаться двери, но теперь они были выкрашены в черный цвет. Стрелки были
ярко-красными. Надписи гласили: ПРОХОД К ХРАНИЛИЩУ КОБАЛЬТА. ЛАЗЕРНЫЙ АРСЕНАЛ.
РАКЕТЫ БОКОВОГО УДАРА. ЧУМНАЯ КОМНАТА. Потом, всхлипнув от облегчения, Стью
увидел стрелку с единственным благословенным словом над ней: ВЫХОД.
Он завернул за угол и оказался перед открытой дверью. За ней
была сладкая, нежная ночь. Он бросился к двери, но путь ему преградил человек в
джинсах и грубой хлопчатобумажной куртке. Стью замер и крик застрял у него в
глотке, словно кусок ржавого железа. Когда на человека упал отсвет мигающих
ламп, Стью увидел, что вместо лица у него — только холодная черная пустота,
пронзенная взглядом бездушных красных глаз. Бездушных, но насмешливых. В них
было какое-то пляшущее безумное ликование.
Человек вытянул руки, и Стью увидел, что с них капает кровь.
— Небо и земля, — раздалось из той черной дыры, где должен
был быть его рот. — Все небо и вся земля.
Стью проснулся.
Коджак постанывал и тихо скулил в прихожей. Лапы его
подергивались, и Стью пришло в голову, что даже собаки могут видеть сны. Такая
естественная вещь — сон, пусть даже иногда и кошмарный.
Заснуть ему удалось не скоро.
Глава 36
Ллойд Хенрид стоял на коленях. Он хихикал и напевал песенку.
То и дело он забывал, что он напевает, усмешка таяла на его лице, и он начинал
плакать, но потом он забывал о том, что плачет, и снова начинал напевать. Он
напевал песенку под названием «Загородные скачки». То и дело, вместо песенки и
плача, он тихо шептал: «Ду-ба, ду-ба». Единственным звуком в камере, помимо
песенки, плача и «ду-бы, ду-бы», было позвякивание ножки от койки в руках у
Ллойда. Он пытался развернуть тело Траска, чтобы добраться до ноги. Пожалуйста,
официант, принесите мне еще капустного салата и еще одну ногу.
Ллойд выглядел как человек, севший на самую суровую диету.
Его арестантская одежда болталась на нем, как обвисший парус. Последний раз ему
принесли ленч восемь дней назад. Кожа Ллойда прочно прилипла к черепу,
обрисовав каждый изгиб и выступ. Глаза его сверкали. Губы обвисли и обнажили
ряды зубов. Волосы его стали вылезать целыми прядями. Вид у него был абсолютно
сумасшедший.
