Села следом за Шэнноу поднялся по крутому склону и спустился в узкую лощину. Там мальчик увидел распростертого на земле человека, над которым стоял черногривый лев. Правой рукой лежащий вцепился в гриву зверя, отводя его клыки от своего горла, а левой вонзал и вонзал нож ему в бок.
Шэнноу приблизился к ним галопом, натянул поводья и, когда мерин взвился на дыбы, выстрелил льву в голову. Зверь рухнул на свою жертву, но человек сумел выбраться из‑под него. Его черные кожаные брюки были разорваны на бедре, и из прорех сочилась кровь. Лицо располосовано, правая щека свисает кровоточащими лоскутами. С усилием встав, он убрал нож в ножны. Сильный мужчина с широкими плечами и грудью колесом, черная борода расчесана снизу на три зубца.
Не глядя на своих спасителей, он, пошатываясь, прошел несколько шагов, поднял свой револьвер и спрятал в кожаную кобуру у себя на боку. Споткнулся, но удержался на ногах и, наконец, обернулся к Шэнноу.
— Прекрасный выстрел! — сказал он. — Но будь он на полпальца правее, убит был бы я, а не лев.
Шэнноу ничего не ответил, и Села увидел, что он все еще держит в руке пистолет, целясь в раненого. И тут юноша понял почему. Справа от мужчины на траве лежал его шлем, увенчанный козлиными рогами исчадий Ада.
Внезапно раненый зашатался и упал. Села спрыгнул с лошади и подбежал к нему. Из его бедра кровь теперь хлестала. Выхватив нож, Села срезал штанину, и открылась рваная рана длиной почти в локоть.
— Надо остановить кровь! — крикнул он Шэнноу, но Иерусалимец не спешился. — Дай мне иголку и нитки! — потребовал Села.
Шэнноу заморгал, потом сунул руку в седельную сумку и протянул ему кожаный мешочек.
Почти час Села провозился с ранами и в заключение сшил и пришил на место лохмотья щеки. Тем временем Шэнноу спешился и расседлал лошадей. Он продолжал молчать, сложил очаг из камней, выдрал траву вокруг и разжег костер. Села пощупал пульс раненого. Он был слабым, но ровным.
Закутав раненого в одеяла, он сел рядом с Шэнноу у огня.
— Почему? — спросил Шэнноу.
— Что — почему?
— Почему ты его спас?
— Не понимаю, — сказал Села. — Его спас ты, убив льва.
— В ту минуту я не знал, кто он был… кто он такой.
— Он человек, — заявил Села.
— Он твой враг, малый. Может, даже это он убил Куропет или пригвоздил Каритаса к дереву.
— Когда он очнется, я его спрошу.
— И как поступишь?
— Если он правда был среди тех, кто напал на наш поселок, я выхожу его, а когда он окрепнет, мы вступим в бой.
— Ты городишь вздор, малый.
— Может быть, но Каритас всегда учил нас слушаться своих чувств, особенно сострадания. Я хочу убивать исчадий, я же сказал так в тот день, когда мы нашли моих убитыми. Но ведь это совсем другое: это храбрец, который дрался со львом, не имея ничего, кроме ножа. Кто знает,, он мог бы взять верх сам, не вмешайся ты.
— Не понимаю, — Шэнноу покачал головой. — Ты же в поселке убивал исчадий, хотя они спали. В чем разница?
— Я поступил так, чтобы спасти моих. И потерпел неудачу. Я не жалею, что убил тех, но этого я убить не могу — пока.
— Так отойди, и я выстрелю ему в ухо.
— Нет! — решительно сказал мальчик. — Его жизнь теперь принадлежит мне, как моя — тебе.
— Хорошо, — ответил Шэнноу. — Не стану больше спорить. Возможно, ночью он умрет. Ты хотя бы забрал его пистолет?
— Нет, не забрал, — раздался незнакомый голос, и Села, обернувшись, увидел, что раненый приподнялся на локте и навел пистолет на Шэнноу. Иерусалимец поднял голову, его глаза блеснули в свете костра, и Села понял, что он готов выхватить свое оружие.
— Нет! — закричал он и встал между ними. — Положи пистолет, — сказал он исчадию.
Их взгляды встретились, и раненый сумел искривить губы в улыбке.
— Он прав, малый. Ты дурак, — произнес он медленно, спустил затвор с боевого взвода и снова лег.
Села рывком обернулся к Шэнноу, но Иерусалимец уже отошел от костра и опустился на камень с Библией в руках. Села, который обычно не тревожил его в такие минуты, все‑таки осторожно подошел к нему. Шэнноу поднял голову, мягко улыбнулся и начал читать в серебристом свете луны. Сначала Села плохо его понимал, потому что многие слова были ему незнакомы, но потом разобрался, о чем речь. Выходило, что какого‑то человека ограбили и бросили замертво, а мимо проходили люди, но не предлагали ему помощи. Наконец один человек подошел к нему и отнес в безопасное место. Этот последний человек, объяснил Шэнноу, был из племени, которое все ненавидели и боялись.
— Так о чем же все это? — спросил Села.
— По‑моему, о том, что во всех людях есть что‑то хорошее. Хотя ты придал притче новый поворот, так как спас ты самаритянина. Надеюсь, тебе не придется пожалеть об этом.
— А что это за книга?
— Это история народа, давно исчезнувшего, и Она — Слово Божие на все века.
— И она дарит тебе мир, Шэнноу?
— Нет, Она меня терзает.
— Она дает тебе силы?
— Нет, Она делает меня слабее.
— Так для чего ты ее читаешь?
— Потому что без Нее остается только бессмысленное существование в страданиях и скорби, завершающееся смертью. К чему бы мы стремились?
— К тому, чтобы быть счастливыми, Шэнноу. Растить детей, знать радость.
— В моей жизни было мало радости, Села. Но скоро настанет день, когда я снова ее вкушу.
— Благодаря твоему Богу?
— Нет… благодаря моей женщине.
Бетик лежал, ощущая натяжение швов и слабость — от потери крови, подумал он. Ему было непонятно, почему мальчик хотел его спасти, и почему мужчина согласился. Но, как бы то ни было, он остался жив, и пока надо довольствоваться этим. От львиного рева его конь шарахнулся, и он успел сделать только один выстрел, когда зверь был уже в прыжке. Пуля только оцарапала льву бок, и тут же он вылетел из седла. Он не помнил, как вытащил нож, однако с кристальной ясностью помнил, как вдруг на серо‑стальном мерине появился мужчина с безжалостными глазами. Он даже четко заметил, что наведенный на льва пистолет был адским.
И теперь, лежа под звездным куполом, Бетик без всякого труда нашел ответ: мужчина был одним из тех, кто несколько недель назад напал на Пирователей Кабрика, убив более восьмидесяти молодых воинов за одну ночь… А потому его согласие оставить Бетика в живых выглядело еще более странным.
Пока он размышлял над этим, к нему подошел мальчик, Села.
— Как твои раны?
— Ты хорошо их обработал. Они заживут.
