Выйти замуж за мужчину, которого не люблю так, как должна бы любить? Надеяться, что наш брак спасет хороший секс? Что для счастья мне будет достаточно одной только заботы и крепкого плеча? Может быть, если бы мне было тридцать или сорок, я бы даже не раздумывала, но в двадцать четыре…
— Зай, прости, но я с тобой уже правда заебался. — Мне кажется, он никогда не говорил ничего подобного, даже когда очень злился. А сейчас голос спокойный, отстраненный.
Он режет что-то во мне.
В тот момент, когда испуганно делаю шаг вперед, Бармаглот мотает головой.
И от того, что между нами что-то очень болезненно рвется, у меня закладывает уши.
— Не надо, Зай. Я твоими играми сыт по горло.
— Мне просто… — Глотаю панику. — Марик, мне нужно немного времени, чтобы все…
— Ни хуя тебе не нужно, Зай, — жестко обрубает он. — Ты же знаешь.
Я снова пытаюсь подойти к нему, но на этот раз он просто открывает дверь, и я вижу свою испуганную мать за его спиной.
— Машину оставь себе, — коротко чеканит Марк Миллер, и я не могу назвать его иначе, потому что этого сухого и безэмоционального мужчину просто не знаю. Кто он? Проедет и не оглянется. — Я пришлю к тебе посредника, решим, как передать тебе кондитерку и всю эту поеботу. Мне оно на хер не впало.
— Алиса, что происходит? — пытается встрять мама.
— Бармаглот, я все объясню, — все еще пытаюсь что-то доказать.
Господи, что? Что мне ему говорить?!
Что для таких, как я, в словаре нет достаточно мерзкого и гадкого слова?
Или что я просто очень сильно ошиблась?
— Тебе пора взрослеть, Зай. Так что костыль в моем лице тебе больше не понадобится.
— Что? — не понимаю.
— Не звони, не пиши, не приезжай. Так понятнее?
Мотаю головой — нет, нет и нет!
— А самое смешное, Зай, — он горько и жестко улыбается, — я же сказал, что люблю тебя, а ты, блядь, даже не услышала. Ты, блядь, даже не услышала, как сорокалетний долбоеб сказал, что любит тебя, мелкую занозу в его жопе.
Он сказал, что любит?
Когда?!
— И, Зай, — он еще раз смотрит на меня с ног до головы, — платье тебе правда идет. Надеюсь, пригодится.
А потом, пока я пытаюсь собрать то, что разваливается прямо у меня в руках, начинается немое кино.
Бармаглот поворачивается боком.
Потом спиной.
Потом делает шаг от меня.
Расстояние между нами растет.
Моя мать пытается что-то сказать, но он проходит мимо, как будто ее вообще не существует.
Так много шагов.
Между нами уже целая пропасть.
Я подбираю проклятые тяжелые юбки.
— Марик!!! — ору, срывая голос, пытаясь его догнать.
Путаюсь в юбках.
Падаю, ударяясь плечом о стену.
— Мам, пожалуйста, мам! — отбиваюсь от ее попыток меня обнять. — Останови его, мам! Останови, пожалуйста, мам! Мам!
Тяжелая пощечина отрезвляет лучше нашатыря.
Сначала темнеет в голове, и в эти несколько секунд оператор выключает свет и меняет пленку, и я не слышу, и не вижу вообще ничего.
Потом экран мельтешит, идет разноцветными полосами и начинается другое кино.
Я обхватываю себя за плечи, пытаюсь сделать сама не знаю что — ползти, бежать на коленях?
— Хватит, Алиса! — кричит мать. — Слышишь?! Хватит! Остановись хотя бы раз. Не разрушай хоть что-нибудь. Хотя бы на это способна?!
— Догони его, мам, — умоляю я.
Мне так страшно.
Никогда-никогда, даже в детстве, мне не было так страшно.
Мой песочный замок сбивает тяжелыми волнами шторма, который я сама же и раскачала.
— Алиса! — Мать падает передо мной на колени, берет за запястья и трясет руки, словно это поможет меня вразумить. — Отпусти его. Дай. Ему. Уйти.
— Нет, — мотаю головой. — Нет!
— Пусть уходит, Алиса. — Мать перестает меня трясти, обхватывает ладонями за щеки и ждет, пока я сфокусирую внимание на ее глазах. — Ты не сделаешь его счастливым, Алиса. Не ты. Ты… просто не умеешь любить.
Если бы она сказала, что я просто бессердечная бездушная тварь — это было бы намного легче.
Я не умею любить.
Это — правда.
И жить в мире, где мой злой большой Бармаглот больше никогда не ответит на мой звонок — тоже.
Глава восемьдесят седьмая: Сумасшедшая
— Алиса, солнышко, тебе нужно поесть.
Кто-то трясет меня за плечо.
Одергиваюсь, сильнее натягиваю одеяло, почти до самого подбородка.
Достаю из-под подушки телефон, моргаю, чтобы навести резкость на экран. Я столько плачу в последние дни, что даже глаза открывать больно.
Нет никаких сообщений. Нет пропущенных звонков. Все мои отчаянные мольбы ответить, прислать хотя бы точку — не прочитаны.
— Алиса, хотя бы бульон, — упрашивает мать и пытается стащить с меня одеяло.
— Мам, Бармаглот звонил?
Она тяжело вздыхает, говорит, что зайдет попозже и выходит, осторожно, почти беззвучно, закрыв за собой дверь.
Я перезагружаю телефон.
Бросаю взгляд на дату и не могу поверить, что с того ужасно дня прошла почти неделя.
Как я жила это время? На успокоительных, на таких дозах всяких маминых травяных сборов, что иногда теряла грань, за которой сон превращался в реальность.
Ничего не меняется — чудесным образом не появляются ни звонки, ни сообщения.
Он правда ушел?
Он действительно больше никогда не ответит?
Я больше не его любимая Зая?
Обхватываю подушку двумя руками, зарываюсь в нее лицом и снова плачу. Уже почти нечем, но соленые слезы все равно щиплют веки.
