Она сглатывает.
Морщит лоб.
Часто моргает, явно сдерживая слезы.
— Ты — дура, — говорит по-бабьи скупо и сдержано, но в хорошем смысле этого слова.
— Я знаю, — растираю пальцами потеки туши под глазами. — Потому что прошло уже сколько месяцев, а я каждую минуту жду, что он позвонит или напишет, или приедет. Или хотя бы просто… появится на другой стороне улицы.
— Он умеет долго терпеть, но потом уже никогда не отыгрывает обратно, — говорит она.
Это об их браке.
И о том, что верить бесполезно.
— Ты же сама сказала, что я дура.
Пытаюсь бодриться, но это явно жалкое зрелище, раз Мила достает из сумки бумажную салфетку и протягивает ее мне. Беру с немой благодарностью и громко, как слон, высмаркиваюсь.
Когда по пустой улице проносится первый ветерок, Мила кладет в рот последний кусок кекса и допивает кофе. Все это культурно выбрасывает в урну и смотрит на меня уже совсем не теми волчьими глазами, с какими «заглянула в гости» полчаса назад.
Я встаю, зачем-то показываю искомканную и в потеках туши салфетку.
Пытаюсь улыбнуться, чтобы не расклеиться совсем.
— Я обязательно приведу ее в первозданный вид и накрахмалю, — говорю о салфетке. — Заглядывай на неделе — заберешь еще лучше, чем была.
Мила оценивает шутку почти искренней улыбкой.
— Отлично выглядишь, — говорю тоже искренне.
— Прости, что не могу вернуть комплимент, — пожимает плечами она.
— Я бы очень удивилась, если бы ты оценила красоту моих кроличьих глаз и красного носа.
Мы пытаемся как-то перевернуть эту историю нашей жизни.
Я почему-то всегда думала — и даже сегодня — что Мила всегда была где-то очень далеко, за пределами нашей с Марком истории. Она просто была — и все. И в какой-то момент я почувствовала в себе силы отодвинуть ее еще дальше, спихнуть, как ненужную отыгранную фигуру.
Но просить прощения уже поздно.
Да и вряд ли оно ей нужно.
— Он хочет детей, — вдруг говорит Мила, изо всех сил корча строгую бабу, которой в общем почти не интересна тема, которую она сама же подняла.
— Твой новый мужчина? — Я все же рада, что она пошла дальше, хоть одна мелкая эгоистичная засранка очень постаралась ее стреножить.
— Типа того, — отмахивается Мила. — Так что… Когда закрываются одни двери — открываются другие.
— И счастливые горизонты, — дополняю я.
Мила не прощается. Она просто поправляет одежду, взмахом руки — прическу и, как ни в чем не бывало, идет на другую сторону улицы, где ее ждет машина с водителем.
Я обхватываю плечи руками, долго стою на крыльце магазина, даже когда практически насквозь промокаю под косыми каплями дождя.
По крайней мере, это лучше, чем возвращаться в пустую квартиру.
Глава девяносто вторая: Сумасшедшая
— Уверена, что тебе не нужна помощь? — спрашиваю маму, когда в первые сентябрьские выходные отец, как у него водится, устраивает с приятелями посиделки в своем загородном доме.
Обычно я всегда ей помогаю: и делать заготовки, и приезжать помогать все это готовить, накрывать на стол и потом перемывать гору посуды.
— Солнышко, ты так много работаешь, хоть в воскресенье отоспись!
Мама все-таки смотрит с укором, потому что в последнее время мы мало общаемся. То есть, все больше по телефону и коротко о насущном: здоровье, работе, быте.
А папа… С ним у нас до сих пор натянутые отношения, потому что сначала ему потребовалось время, чтобы свыкнуться с мыслью, что его лучший друг и почти ровесник спит с его маленькой дочурой, а потом — что эта дочура практически сбежала из-под венца.
О том, что Бармаглот сказал всем, что это я передумала выходить замуж за «старого пня», я узнала совсем недавно. От мамы.
Узнала — и снова проревела в подушку несколько ночей подряд.
Потому что, как бы там ни было, жениться на мне раздумал он, и если бы это просочилось — я выглядела бы очень жалко в глазах всех наших общих знакомых. А так они все хором думают, что я просто малолетняя, не оценившая своего счастья дура.
То есть, фактически, правы.
— Мам, обещаю, что скоро станет полегче.
Приобнимаю ее за плечи и жадно вдыхаю аромат простой домашней выпечки: пирожков с вишнями и брынзой, маленьких чесночных булочек. На моей рабочей кухне пахнет все больше корицей, ванилью, медом и заварным кремом.
— Мар… — В последний момент хватаю слово зубами, не даю ему родиться. — Марк там будет?
Мама быстро качает головой, говорит, что вроде как он сейчас много работает, занят новым контрактом — и они с отцом до сих пор немного натянуто общаются, хотя и общаются.
— Я бы все равно не поехала, — пытаюсь храбриться. — Просто не хочу, чтобы они с отцом ругались из-за того, что уже не имеет значения. У него, я слышала, уже есть какая-то новая женщина.
— Прошло уже… достаточно времени, — нарочно не уточняет мама.
— Да-да, целых четыре месяца, — улыбаюсь я.
Для меня — пропасть времени, если вспомнить, что за это время мы ни разу даже не пересеклись, не обменялись ни словом, ни сообщением. И ничтожно мало, чтобы мне хоть немного стало легче. Время лечит? Мое время делает больнее с каждым днем. Раньше у меня была хотя бы призрачная надежда, что он перезлится, успокоится и в какой-то из случайных дней как ни в чем ни было нагрянет в кондитерскую. Может, даже будет ругаться и говорить, что я дура. Я бы все приняла, я бы все выслушала и просто обняла его навеки.
Чтобы больше никуда не делся.
И теперь моя выросшая на этой вере надежда каждый день понемногу умирает. По чуть-чуть, крошечными ломтиками, тает.
А для Бармаглота — это достаточный срок, чтобы найти новую женщину.
И мне даже не за что на него злится.
Потому что… он свободен как ветер.
