Уже вечером, когда я пытаюсь как-то забить свое свободное время кулинарными экспериментами, на экране телефоне появляется входящий от мамы. Я кое-как тыкаю в него перепачканными в муку пальцами, включаю громкую связь.
— Алиса, солнышко, выручай!
Она быстро тараторит, что забыла дома сухарики для канапе и не знает, чем их быстро заменить. Мама иногда становится таким ребенком, когда дело доходит до кухни, на которой она никогда не была хозяйкой.
— Порежь батон кубиками, сверху…
На заднем фоне в динамике слышатся мужские голоса.
Один точно отцовский — он еще и покашливает, и я даю себе слово при нашей следующе встрече обязательно вытребовать с него обещание меньше курить.
Еще один голос, кажется, это Кирилл — старый папин приятель, который не упускает случая напомнить, что его сын — всего на год младше меня, и что не зря наши прапрапрадеды устраивали договорные браки.
А потом появляется третий голос.
И мое сердце останавливается.
Потому что это голос моего Бармаглота — я бы узнала его, даже если бы Марк говорил шепотом. У него низкий голос, очень уверенный, очень мужской.
Мурашки рассыпаются по коже огненными искрами, когда он негромко хрипло смеется в ответ на какие-то слова отца.
— Солнышко, я… — Мать, кажется, понимает причину моей внезапной паузы.
— Марик там, — говорю я. Нет смысла спрашивать — я все сама слышу.
— Алиса, он приехал буквально на полчаса, — шепотом отвечает она. — Просто…
— Я привезу сухарики, мам.
— Алиса, не надо!
Я не хочу ее слушать. Не хочу думать. Не хочу делать как правильно.
Я просто очень-очень хочу его увидеть. Даже если он и правда приехал на полчаса, и мы столкнемся на одну секунду, разминувшись на дороге. Пусть так. Пусть хотя бы так.
Впервые в жизни я бросаю всю посуду на кухне, не убираю вообще ничего, только проверяю, выключила ли плиту и перекрыла ли краны. Хватаю сухарики, которые готовила для себя, выбегаю из квартиры, прыгаю в машину и только когда выруливаю на дорогу понимаю, что не переоделась, и на мне до сих пор мой домашний желтый спортивный костюм, носки с принтом из брокколи и тапочки.
И на голове — домашний неаккуратный пучок.
Я никогда не ездила так быстро, как в этот раз. За городом выжимаю такую скорость, что сердце дико грохочет в груди. Не страшно не капли, просто я не знаю, что буду делать, если мы с Бармаглотом разминемся. Поеду к нему домой? Чтобы… что? Наткнуться там на его новую «Заю»?
Или, может, он приехал… вместе с ней?
У меня больно и колко сжимается сердце.
Нет, конечно нет. Это же мужские посиделки, у них свой кодекс — никаких женщин, кроме хозяйки дома, потому что она угощает, и дочери, потому что она на подхвате. Не помню, чтобы кто-то когда-то нарушал это правило.
Когда подъезжаю к дому, на улице уже темно и снова пахнет дождем. Осень в этом году какая-то как назло депрессивная: седая, дождливая и холодная. Сырость пробирает глубоко, до самых костей.
Я кое-как поправляю волосы, стряхиваю пятна муки с одежды и выхожу.
Во дворе нет знакомого мне внедорожникак Марка.
Но есть новенький черный «Гелендваген». Бармаглот не говорил, что собирается менять машину, но я бы не удивилась, потому что даже сейчас легко могу представить его за рулем этого монстра. Наверняка то еще вышибающее дух зрелище.
Из беседки слышна музыка — что-то мужское, от чего хочется приложить ладонь ко лбу и удрученно покачать головой.
В доме свет горит только на первом этаже.
Никого не видно, только как будто из-за дома тянет дымом.
Там, где у нас поленница.
Там, где Бармаглот меня впервые поцеловал. И где он первый раз стал «Мариком».
Он стоит в полоборота. В одной руке — сигарета, другой прижимает к уху телефон.
Привычного маленького хвостика волос уже нет — просто сбритый почти под ноль затылок и длинная косая челка низко падает на глаза.
На нем какой-то мешковатый свитер, похожий на те, в которых качки ходят в спортзал. Ворот неприлично широкий — его как будто вообще нет — и сполз с плеча.
Клыкастые черепа демонов на его смуглой коже смотрят на меня как будто с презрением. Или с насмешкой?
«Ты загорел, Бармаглот. Возил свою новую женщину на пляж под пальмы? А у меня даже маникюра нет и прическа старая…»
Он как будто слышит мой внутренний монолог и немного поворачивает голову.
Глаз за челкой почти не видно.
И тлеющий кончик сигареты как-то дьявольски подсвечивает его лицо, очерчивая острые контуры и грани.
— Привет, — еле-еле выдавливаю из себя. Между нами пара метров, а как будто выжженная пустошь. — Загар… тебе очень идет.
— Привет, Алиса, — без улыбки отвечает он. Потом показывает на телефон и добавляет: — Я немного занят. Важный разговор.
— Да-да, — пячусь спиной назад, чуть не падая. — Прости, я не хотела… не знала… Прости…
Захожу за дом, прижимаюсь лбом к холодной каменной стене и проклинаю себя за то, что приехала.
Даже тротуарная плитка под ногами больше радовалась моему появлению, чем Бармаглот.
Несколько минут во мне перетаскивают канал два совершенно противоположных чувства. С одной стороны, хочется поскорее прыгнуть в машину и умчаться подальше, чтобы потратить остаток жизни на стирание этой минутной встречи из памяти. С другой — та Алиса, которая когда-то умела послать его, если позволял себе лишнего, снова напоминает о себе и требует вернуться, врезать по роже и сказать, что он мудак и козел. Просто так.
И пока я играю в Билли Миллигана[1] и пытаюсь успокоить обоих, отчетливо слышу, как Бармаглот говорит кому-то в трубку:
— Сегодня не приеду… Сорян, солнце.
Солнце?
Мое сердце сжимается от боли.
Мозг стучит в набат и требует поскорее уносить ноги, пока еще я жива, пока пациента еще можно спасти. А чертово упрямство злым ядовитым голосом шепчет: «Что еще за «солнце»? Кто его новое «солнце»?
