Танян непроизвольно вздрагивает.
Андрей, даже не скрывая брезгливости, стряхивает ее с рук, словно какую-то прилипчивую гадость. «Сладкая парочка» расходится на пару метров. Танян нервно пытается запахнуть растрепанный на груди халат, приглаживает волосы.
На Андрея сейчас даже смотреть не хочется.
Просто… воротит что ли.
— Лисица? — слышу его немного сорванный голос.
— Пошел вон отсюда, — показываю в сторону все еще настежь открытой двери. — И жди меня на улице.
Эти двое пересматриваются.
Танян сглатывает, ее лицо медленно сползает, превращаясь в какую-то уставшую потасканную маску. Она как будто ждет, что Андрей что-то возразит мне, сделает или скажет какую-то хрень, которая бы дала понять, что я больше ничего для него не значу.
Но когда он шагает к двери, нарочно пытаясь зацепить меня плечом, она с шумом втягивает губы в рот, плохо подавляя рыдания.
— Если ты меня не дождешься, Мартынов, — говорю ему вслед, даже не трудясь повернуть голову, — я тебя из-под земли достану. И выслушать меня тебе все равно придется.
— Дождусь, — сквозь зубы цедит он, нарочно громко захлопывая за собой дверь.
Танян пятится, падает на смятую койку, застеленную порядком застиранными больничными простынями. Не понимаю: она же не то, чтобы нищенствовала. У нее была неплохая работа с перспективой карьерного роста, и Танян перла вперед, гордо рассказывая, как лихо распихивает конкурентов. И ее родители тоже могли бы помочь — им есть чем. Ну уж точно не оставлять дочь в больничной палате словно она сирота неприкаянная.
— Появилась Святая Алиса — и мужики уложись в штабеля у ее ног, — не скрывает иронии Танян.
— Вас переведут в хорошую больницу — я все устрою. — Даже не хочу реагировать на ее уколы. Они меня не то, что не трогают — просто не достают. — Еще не говорила с врачом, но уверена, проблем не будет. Малышке нужен хороший уход. И тебе.
Она замечает мой многозначительный взгляд.
Презрительно кривит губы.
Лезет в карман халата, с опозданием понимая, что на этот раз в нем нет дозы никотина, и рывком поднимается с постели, чтобы пройтись по палате с видом бравого, но в хлам пьяного генерала.
— Мне твои подачки не нужны, — наконец, выдает.
— Да мне плевать на тебя и что ты думаешь, — тут же отвечаю я. Была готова к чему-то подобному. — Меня интересует только ребенок.
— С каких пор ты стала такой сердобольной?
— Всегда такой была. Если неразделенная больная любовь еще не окончательно превратила твои мозги в кашу, то ты вспомнишь, что я работала в школе, и детей рядом было много.
— А я думала потому что своих никогда не будет, — ехидно бросает Танян. — За все в этой жизни приходится платить: за богатого мужика — пустой маткой.
Я морщу нос — так мерзко это звучит.
И, если честно, только сейчас впервые за все время вообще задумываюсь о том, что в будущем с Бармаглотом не будет детей. Даже как-то не придавала этому значения — ну нет и нет, счастье в детях, но отсутствие детей — не повод быть несчастными, так ведь?
— Я тебя не звала, но ты снова прибежала, — не может остановиться Танян. — Рассчитывала увидеть Андрея? Хотела меня унизить? Показать, кто главная?
Это — последняя капля в чашу моих попыток быть хоть немного терпимой и сдержанной.
Наверное, то, что я собираюсь сказать — это не меньшая мерзость, чем ее попытка уколоть меня «пустой маткой». Но это необходимо сделать, иначе Танян и дальше будет катиться в пропасть, теряя себя. Хотя, куда уж больше? Я едва ли узнаю в ней ту девушку, с которой бегала по магазинам и на пару лыбилась на дурацких селфи.
— Знаешь, — я скрещиваю руки на груди, опираясь бедрами на лоток, где лежал ребенок, — если бы я хотела этого долбоеба — он был бы моим. Тогда и сейчас.
Она таращит глаза, становясь похожей на рыбину без воды.
Очевидные вещи, она сама орала их в трубку, но, видимо, предполагать самой и услышать это от «соперницы» — очень разные по тональности вещи.
— Если бы я хотела поймать из проруби это говно — я бы сделала это вот так, — щелкаю пальцами. — И ни ты, ни любая другая женщина этому бы не помешала. Но, знаешь, в чем дело? Говно можно выловить, можно прицепить на него красивый бантик, можно целовать его вонючую жопу и даже искренне верить, что у этого мудака была просто слишком тяжелая судьба, но именно мне, хорошей женщине, удастся его перевоспитать. Но говно всегда останется говном, потому что сложная судьба к его дерьмовой сущности не имеет никакого отношения.
Танян трясет.
Надо бы остановиться, но кто-то должен сказать наркоману, что игры в «потом как-нибудь» уже кончились. Все, это — крайняя черта. Следующая доза его убьет.
— Разница между мной и тобой, Таня, — нарочно называю ее «родным» именем, чтобы подчеркнуть, что она уже давно мне не подруга и как раньше не будет, потому что в моей жизни больше нет места ни ей, ни, тем более, Марту, — в том, что у меня всегда вовремя включались тормоза, а ты слилась. Да, он изменял мне, но я не знала этого, а когда подозревала — слала на хуй, и это ко мне он в итоге прибегал, меня он хотел. А ты все знала, прощала и катилась с этой горки абсолютно осознанно и добровольно.
— Да что ты знаешь обо мне! — срывая глотку, прокуренным голосом орет она. — Я люблю его, понимаешь?! Света белого без него не вижу!
— Любовь должна делать человека лучше, сильнее и увереннее. Когда мужчина любит — женщине не нужно превращать свои губы в филиал геморройной жопы, потому что она уверена, что ее любят хоть больную, хоть кривую, хоть заплаканную, хоть с отросшими корнями, сединой и морщинами.
По ее глазам вижу, что собирается полить меня очередной щедрой порцией своей «настоящей правды жизни», но наркоманов нельзя жалеть.
Их нужно бить по роже, пока не дойдет.
Что я и делаю, шагнув к Танян и залепив ей звонкую отрезвляющую пощечину, от которой гудит ладонь.
Она ошалело таращится на меня, но я влепляю ей еще раз, теперь уже по другой щеке.
