Выходит, здесь ей придётся жить. Одной. Семь лет. Она мотает головой. Держать эту мысль в уме ещё можно, но понять — нет.
Незавешенное окно выходит в сад. Из окна видна широкая заросшая лестница, а за ней — джунгли изгородей, кустов, крапивы и суковатых деревьев, тянущих ветви во все стороны. Малюсенький кусочек неба. Ни моря, ни горизонта. Начинается дождь, сначала мелкий, потом сильный.
Но в комнате стоит ещё и кровать — медная, блестящая, с мягким белым покрывалом. Оно намного мягче и намного белее, чем дома. Лампёшка проводит по покрывалу рукой, приподымает уголок и слабо улыбается — впервые с тех пор, как вошла в этот дом. Какая белизна! Какая чистота!
— Я помою ноги, — шепчет она постели. — Чтобы тебя не замарать.
На улице хлопает дверь. Лампёшка подходит к окну и, опираясь локтями на подоконник, смотрит вниз. Двое мужчин выносят из дома чёрный гроб. Впереди шагает худой человек в длинном плаще — тот, что отпер им с учительницей ворота. Позади — высоченный, здоровенный парень. Дождь барабанит по крышке гроба, оба носильщика тут же промокают до нитки.
Марта тоже выходит из дома, раскрыв зонтик и набросив на плечи чёрную шаль. Она сердито машет тем двоим. Ну же, шевелитесь! Вперёд!
Маленькая процессия спускается с парадного крыльца по лестнице. Один из носильщиков высокий, другой обычного роста, им приходится держать гроб наперекос. Марта суетится сзади, пытается прикрыть зонтиком здоровенного парня, но не дотягивается.
Тот, что идёт впереди, худой и в плаще, едва не роняет гроб. Марта визжит:
— Разиня! Поосторожней!
Она забегает вперёд и подставляет плечо под гроб. Зонтик падает в траву, прямо под ботинок парню, и троица скрывается за изгородью.
Лампёшка ждёт и ждёт, но они не возвращаются. Зонтик так и валяется в траве. Постепенно сгущаются сумерки, наступает ночь.
Она не знает, как зажечь лампу, — спичек нигде нет. В доме мёртвая тишина.
И никто не приносит ей поесть.
Ночь
Заболев, мама Лампёшки потеряла голос. Ходила она уже давно с трудом, опиралась на руку дочери, а когда и это стало не по силам, просто больше не вставала. Руки её слабели, она часто роняла вещи, а потом и язык перестал её слушаться: понять, что она говорит, было уже невозможно. Никто не знал, в чём причина. Но ничего поделать было нельзя. Странные звуки шариками выкатывались у неё изо рта, речь походила на лепет пьяного или бормотание сумасшедшего. И она замолчала. Лежала на подушке и всё смотрела, смотрела.
Но голос её по-прежнему звучал у Лампёшки в голове. А когда мама умерла, голос остался. Обычно он обращается к ней ласково. Иной раз строго.
— А ну-ка, живо! — говорит мама сейчас. — Надела ночнушку, помыла ноги — и в постель! Хватит копаться!
Девочка не обижается: когда мама строгая, ей, Лампёшке, кажется, что за ней по-прежнему кто-то присматривает. Стягивая платье, она находит в кармане осколок зеркала. Девочка проводит по нему пальцем и кладёт на прикроватный столик. Она наклоняется, чтобы развязать шнурки, но тут в коридоре раздаются какие-то звуки. То ли шарканье, то ли сопение. Лампёшка вздрагивает и испуганно поднимает голову, но звуки затихают. Может, послышалось?
Ей не хочется думать о чудовищах, её голову распирает от всего того, о чём ей не хочется думать. Но на улице стемнело, за окном ничего не видать — как тут удержишься? Лампёшка сдаётся и начинает думать. О своей собственной кровати. О том, как вокруг маяка шепчет море. И как храпит по ночам отец. Лампёшка теребит неподдающиеся шнурки и так сильно не думает об этом, что ей кажется, будто она всё это слышит. А может, так оно и есть?
Она слышит, как в глубине дома кто-то храпит.
Или рычит.
— Мама? Это же не чудовище, правда?
Мама смеётся.
— Чудовище? Нет, конечно, что за глупости?! Почему тогда оно не сожрало Марту и тех двоих, что несли гроб?
«А кто, собственно, лежал в том гробу?» — задумывается Лампёшка. Может быть, девочка, такая же, как она? А сама она — следующее лакомство для чудовища, для монстра, который питается только девочками? Когтистого и клыкастого, с мохнатыми лапами… с шестью мохнатыми лапами… и без капли жалости… Что только не приходит ей на ум!
Лампёшка дёргает всё сильнее, но шнурки не развязываются. Узелка в темноте не видно, руки дрожат. И пахнет в комнате теперь как-то иначе. Похоже на дохлую протухшую рыбу.
Так пахло от единственного чудовища, которое она видела своими глазами. Его поймал один рыбак, и поглазеть на улов сбежалось полгорода: клубок чёрных змей на верхней палубе, посерёдке — два больших мёртвых глаза. В толпе ужасались — «ах», «ой!», «фу!», — а воздух темнел от мух.
А что, если это чудовище не издохло? Что, если у этих мёртвых рук есть мышцы… и они утянут её за собой, в ночную мглу?
— Довольно, Эмилия! — вмешивается мама. Если мама зовёт её Эмилией, значит, шутки кончились. — Хватит. Разувайся, мой ноги и немедленно спать.
— Да, но, мама, я и вправду что-то слышала.
— Глупости! Чудовищ не бывает.
Рычание перерастает в хриплый лай. Где-то далеко. Или уже ближе?
Лампёшка боится мыть ноги. Боится раздеваться. Даже в постель лечь боится. Вместо этого она заползает под кровать — в одном башмаке и в одном носке. Если оно всё-таки проникнет в комнату, то, глядишь, и не найдёт её.
Лампёшка не спит. Опять.
Она лежит на холодном полу, поворачивается к своему страху то одним боком, то другим, и прислушивается. Лай приближается, и вдруг уже рядом, в коридоре, — тяжёлая поступь чьих-то лап, цокот длинных когтей. Грозные звуки уже у самой двери, девочка съёживается, отползает в дальний угол и прижимается спиной к стене.
Ну почему она не проверила, запирается ли дверь? Так сюда может ворваться кто угодно! Но лапы удаляются, цокот исчезает в глубине коридора. Снова воцаряется тишина.
Лампёшка отправляется искать ракушки — на пляже у себя в голове. Ей попадаются прекрасные: розовые, зелёные, мокрые и блестящие. Она смывает с них песок и кладёт на валун сушиться на солнце.
Когда на валуне уже не остаётся места, она наконец засыпает.
Семь лет… День первый
— Вот тебе и на! — восклицает чей-то голос, и Лампёшка просыпается. Пространство под кроватью залито бледным утренним светом. У кровати топчутся чьи-то ноги, на них чулки в рубчик и чёрные туфли.
— Вот тебе и на! — повторяет голос. — Так это мне всё-таки приснилось? Или нет?
