Девочка резко распахивает дверь в погреб. Воняет там и правда невыносимо, как в порту, когда рыба у кого-то залежалась, протухла и стала совсем несъедобной. Неужели Марта не чувствует? Лампёшка берёт молочный бидон. Пустой.
— Молоко кончилось, — говорит она.
Марта, похоже, её и не слышит. Она стоит у плиты и шурует поварёшкой в кастрюле, аж брызги летят.
— Выброси это из головы, — бормочет она.
Марта и сама бы не прочь выбросить всё это из головы, подумать о другом. Но целый день она только и думает, что о той комнате наверху. Думает, но идти туда не идёт.
«Завтра, — обещает она себе каждый вечер. — Завтра пойду». И не идёт. Из погреба разит завёрнутой в газету рыбой. Зловоние всё усиливается. Давно пора отнести рыбу наверх. Но она не идёт.
Марта знает: чем дольше тянуть, тем будет хуже. Оно только рассвирепеет и станет ещё опаснее. Нужно взять себя в руки. Просто подняться наверх, пара минут — и она снова внизу. Открыть дверь, поставить тарелку, закрыть дверь. Главное — не мешкать, и все дела.
Но вот снова проходит полдня, снова наступает вечер, а наверх она так и не поднялась.
Можно, конечно, послать новенькую. Марта наблюдает за ней, смотрит, как та, высунув кончик языка, помогает Ленни складывать по кусочкам газету. Но такая малышка, такая худышка. Это было бы несправедливо.
Можно подумать, в мире есть справедливость.
Ленни? Нет, и речи быть не может. Ник?..
Когда он нужен, его никогда нет, а если и есть, то всё равно не делает того, о чём его просят. То целую неделю не приходит на кухню обедать, то украдкой лазит где-то по саду… Зови его хоть до посинения — не дозовёшься. Проку от него никакого.
Выходит, послать больше некого. Если самой не пойти, оно там наверху сдохнет. А коли сдохнет — прощай работа, прощай их с Ленни дом. И что тогда? Она отпивает кофе. Горько. Жить стало горько.
Может, оно ещё не сдохло, но ослабло и уже не так опасно? Может быть… Она пойдёт завтра — нет, нынче же вечером. И тогда ей наконец удастся заснуть.
Кровь
Морской ветер обдувает дом со всех сторон, в окна скребут ветви. Лёжа в кровати, Лампёшка прислушивается к ночным звукам. Ей так хочется узнать, видно ли из той башни маяк, горит ли он. Она представляет себе отца, как он взбирается по лестнице. Или поскальзывается, падает, ломает здоровую ногу. А она здесь.
— Твой отец вполне способен сам о себе позаботиться. — Мамин голос звучит строго.
Нет, думает Лампёшка. Это не так. А что, если маяк опять не горит? А что, если ещё один корабль…
— Пусть так, — отвечает мама, — но ты ему ничем помочь не можешь. Ты здесь.
— Не по своей воле!
— Ты здесь, и ничего с этим не поделаешь. Пора спать, милая.
Лампёшка ворочается в постели с боку на бок.
— Мне тут не заснуть.
— А ты попробуй.
— Я не могу спать, если не слышу моря!
— А ты послушай, оно никуда не делось. Оно всегда рядом.
— Неправда, — упрямится Лампёшка. — Как же рядом, когда его ниоткуда не видно.
— Оно там же, где и всегда. За деревьями. Совсем недалеко. Слушай.
Лампёшка прислушивается. И правда: где-то внизу о скалы тихонько бьётся прибой.
— Оно звучит иначе.
— Да, — соглашается мама. — Иначе. Спеть тебе колыбельную?
— Нет, спасибо.
Но мама всё равно поёт:
Белые бриги, серые бриги
У дальнего пирса стоят.
Один из них издалёка приплыл,
Он гордое имя «Аврора» носил…
Раньше эта колыбельная всегда помогала. Теперь — нет. Лампёшка сердито садится на постели. Ну почему ей нельзя наверх?
Внезапно сверху, с лестницы, доносятся какие-то звуки. Псы? Или кто-то кричал?
Ему послышалось? Или к нему наконец кто-то поднимается? Чудовище садится и прислушивается.
Нет, показалось.
К одиночеству ему не привыкать, но на этот раз долго, слишком долго. Воды не осталось ни капли. Еда давным-давно кончилась, но это не самое мучительное, хуже всего жажда… Нет, хуже всего, что о нём забыли.
Но не могли же они забыть? Разве такое возможно? Должен ведь кто-то прийти рано или поздно? Они не все разбежались: он слышал собачий лай, пару раз видел кого-то в саду. Кто-то ещё остался, и когда-нибудь, уже скоро, должны же они подняться наверх?
А он должен быть к этому готов.
— К чему готов, Эдвард? — Издалека, из прошлого до него доносится голос Йозефа. Всё те же наставленья, те же слова. — Не кусайся, не кричи, не давай волю чудовищу. Никакое ты не чудовище, мой мальчик.
— Ах, нет? Кто же тогда?
— Рыцарь с благородным сердцем, мушкетёр, гордый и преисполненный достоинства.
Никакой он не рыцарь, теперь уж точно нет. В нём остались лишь голод, гнев, жажда и…
Чудовище навостряет уши.
Всё-таки что-то там слышно, на лестнице. Кто-то поднимается по ступенькам.
У Марты дрожат руки, тарелка со стаканом тихонько позвякивают. Рыба уже порядком протухла и воняет. Что ж, пусть он и на том скажет спасибо. Он. Оно. Поди разберись. Марта так давно здесь живёт и ещё ни разу его не видела. Слышала — да. И представляла себе во снах, в кошмарных снах. Кровь, чешую и прочую жуть. Правда, Йозеф всегда возвращался из башни целым и невредимым и даже говорил о нём чуть ли не с теплотой в голосе.
М-да…
И всё же оно добралось до Йозефа. А те двое на прошлой неделе — дворецкий и помощник садовника, — два здоровяка с палками… Сбежали вниз, трясясь от ужаса и истекая кровью. Стрелой за порог — и до свиданья. О них сейчас лучше не думать.
Она прикладывает ухо к двери и слушает. Тишина. Но оно, конечно, там.
Марта осторожно отодвигает два засова, вынимает из кармана фартука ключ и вставляет в замок. За дверью что-то ползает, слышит она. Ползает совсем близко.
— А ну прочь от двери! — как можно строже рявкает Марта. За дверью раздаётся тихий смех. — Прочь, или ничего не получишь!
Смех перерастает в шипение. Но доносится оно уже из глубины комнаты.
— Я открываю дверь, — говорит Марта. — Но смотри мне… У меня палка!
Никакой палки у неё нет. Вот дурында, в следующий раз надо будет взять. Или привести псов. Только они боятся, топчутся под лестницей и повизгивают — разве их сюда загонишь?..
