Раскаяние
Каждую ночь Август видит во сне её лицо.
Видит так отчётливо, что, кажется, мог бы дотронуться до него. Чёлка, спадающая на глаза. Нежная щека. Волоски на ней, мягкие, как пушок.
И тут он бьёт по этой щеке тростью, и сон лопается как мыльный пузырь.
Август просыпается, задыхаясь от раскаяния. Каждое утро, снова и снова. Он жмурится от яркого света и слышит, как в голове одна за другой со свистом проносятся мысли: о том, чего ни в коем случае не следовало делать, как бы он поступил теперь и поступал бы всегда, если бы представилась возможность. И что такой возможности не представится. И что он сам виноват.
Утопить мысли в стакане не выйдет: выпить нечего, а дверь заперта.
Всё, что можно было разбить, уже разбито.
Всё, чем можно было себя попрекнуть, уже сто раз сказано. Слабак. Конченый человек. Ничтожество.
Никудышный из него вышел муж, моряк, отец. Никудышный смотритель маяка.
Правда, последнее ещё можно исправить. Хоть чуток загладить свою вину. Не ради себя, о себе он и не помышляет. Ради Лампёшки.
Вот Август и затаскивает себя наверх, на одной ноге и одном обрубке, каждый вечер, ступенька за ступенькой. Уходит на это полчаса. Порой и больше. В темноте он зажигает фитиль и смотрит, как луч скользит по чёрной воде.
Вжих — есть, вжих — нету. То появляется, то исчезает, словно и не было.
Вжих — есть, вжих — нету. Вжих — свет, вжих — тьма. Была у тебя жена — вжих — и дочь — вжих, была служба, была нога. Была и сплыла. Словно и не было.
Когда наступает утро, он тушит огонь и продолжает глазеть на море, на скалу. Проклятая скала!
Обычно он так и остаётся наверху на весь день. Смотрит, как солнце плывёт по небу, как тень башни сперва укорачивается, а потом удлиняется. А потом приходит время вновь зажигать маяк.
По вечерам соседка приносит ему поесть. В железной кастрюльке, которую не разбить. Он пробовал.
Соседке приходится нести кастрюльку по скользкой тропе перешейка, поэтому Август всегда вежливо её благодарит.
— Кушайте на здоровье! — отвечает она, и конец разговору. Готовить она толком не умеет.
С-О-Н
Ещё вчера её переполняла решимость, но наутро, поднимаясь по лестнице, Лампёшка чувствует себя уже не так уверенно. Зайдя в комнату, она ставит поднос с едой на пол у кровати.
— Завтрак, — объявляет она, опускается в кресло и ждёт, пока он поест.
За её спиной на полках стоят книги, повернувшись к ней коричневыми корешками. Они как будто тихонько ёрзают на местах. Толкают друг друга и шушукаются: «Она? Эта поломойка? Собралась учиться читать?» Они шуршат страницами и исподтишка смеются над ней: «Ишь, чего придумала! Ничего у неё не выйдет. Куда ей!»
Лампёшка вздыхает и опускает глаза. Может, они и правы, думает она. Что ж, посмотрим.
Посмотрим, думает Эдвард, выползая из-под кровати. Посмотрим, удастся ли чему-нибудь научить эту безмозглую девчонку. На письменном столике уже приготовлено всё необходимое: бумага, чернила и книга, заложенная на местах попроще. Но тут его взгляд падает на девчонку: расселась в кресле Йозефа, да ещё и ногами болтает!
— Слезь немедленно! — кричит он.
Это не её место, тут ей сидеть не позволено!
Она испуганно вскакивает и садится на пол, скрестив ноги по-турецки. И прижимает к губам палец.
— Это что ещё значит?
— Так в школе сидят, — лепечет она. — Так положено.
— Да? — Он не знал. — Ладно. Начнём с… Ты две недели проучилась в школе. Что ты успела выучить?
Она тянет руку вверх, будто тычет в потолок.
Эдвард задирает голову.
— Что? Что там?
— Когда хочешь ответить, нужно поднять руку.
— Это необязательно. Говори.
— Букву «Э».
— Букву «э»?
— Да, — кивает Лампёшка. — Букву «Э».
— Ты проучилась в школе две недели и выучила букву «э». Что ещё?
Она пожимает плечами:
— Больше ничего.
— Ладно, пусть будет буква «э». — Он одним махом выводит на листке элегантную «э» и поднимает листок. — «Э» — это такая буква алфавита. Алфавит был изобретён семитскими народами в середине третьего тысячелетия до нашей эры…
Она поднимает руку.
— Что?
— Это не «Э».
— Это «э»!
— Нет. «Э» вот такая большая… — Она рисует пальцем в воздухе.
— А-а-а! — кивает Эдвард. — Ты имеешь в виду заглавную букву, прописную «Э».
— Чего?
— Я написал строчную, маленькую букву. Это тоже «э».
— А-а-а… — тянет Лампёшка. — Но…
— Ничего сложного, — принимается объяснять Эдвард. — Любую букву алфавита можно изобразить двумя способами. В зависимости от того, где в предложении она находится. Если она стоит в начале… — Он даже как будто получает от этого удовольствие.
Девчонка что-то шепчет.
— Что ты сказала?
— Ничего, — говорит Лампёшка. — Неважно.
Книги на полках покатываются со смеху:
— Что, трудно? — хихикают они. — О да, чтение — оно не для всех, ему надо учиться годами. Полюбуйтесь: эта девчонка, поломойка эта, думала, что сейчас всё возьмёт и выучит. Ишь, вообразила! Тот, кто гривенником родился, им и…
Лампёшка поднимается на ноги.
— Куда ты? — восклицает Эдвард. — Мы пока что не закончили!
— Вниз. Помогу Марте на кухне или ещё что. Помою что-нибудь.
— Ты же собиралась учиться читать?
— Не надо, забудем об этом. — Она уже у двери. — У меня всё равно мозгов не хватит.
Эдвард бросает перо:
— Ах, вот как! Размазня! Слюнтяйка! Неудивительно, что тебя из школы выгнали.
— Вовсе меня не выгнали.
— Неужели? Почему же ты тогда бросила?
Лампёшка не оборачивается, но и не уходит.
— Потому… потому, что мне пришлось заботиться о маме.
— А… А дальше?
— А дальше она умерла.
— Но потом-то ты могла…
— А потом мне пришлось помогать папе. А потом… потом случилось кое-что, и меня взяли в этот дом. И теперь мне приходится заботиться о тебе.
