Эдвард выпрямляет спину.
— Не нужно обо мне заботиться! Мне никто не…
— Ах, вот как? — Лампёшка оборачивается. — Никто не нужен? Ты теперь сам всё будешь делать? Приносить еду, таскать воду, залезать в ванну, вылезать из ванной, считать до ста чёрт знает скольки?
— Ста тридцати пяти.
— Да знаю, выучила уже! Думаешь, мне всё это по душе? Когда меня кусает и обзывает такой… такой вот гад ползучий!
Наверняка говорить ему подобные вещи запрещено, но ей уже всё равно.
— А ты думаешь, ты думаешь… — запинается мальчик. Он едва не плюётся от злости. — А ты думаешь, мне по душе, что всё это делаешь ты? Такая вот безмозглая деревенщина? Которая ничего не знает, даже читать не умеет?
— Ну так… — кричит Лампёшка, — научи же меня!
— Так я и пытаюсь!
— Но я, конечно, умом не вышла!
— Может, и так, — говорит Эдвард, сверля её своими смоляными глазами. — А может, и нет.
Она стоит на пороге — он окидывает её взглядом. Её драное платье и растрёпанные волосы, уже почти незаметный синяк на щеке, перевязь на запястье. Эдвард поворачивается к креслу, к своему заваленному книгами письменному столику.
Вот в этом кресле сидел Йозеф. Вот эту книгу — «Три мушкётера» — учитель читал ему вслух, хоть он и сам знает её почти наизусть, но в том-то и заключалась вся прелесть. Вон тот атлас они листали вместе, перерисовывали карты и прочерчивали на них путешествия его отца, аккуратно отмечая маршруты пунктиром, а порты — крестиками. Там лежит «Справочник птиц», а тут — «Энциклопедия флоры», между страниц — высушенные цветы, которые приносил ему старик. Каждый цветок — на странице с его изображением. Им ещё многое предстояло собрать. Но теперь уж не получится.
Эдвард берёт лист бумаги и чертит на нём три линии. Две прямые, третья — поперёк.
— Начнём сначала. На этот раз с чего-нибудь попроще. — Он показывает на лист. — Смотри… дитя. Это буква «н».
— Меня Эмилией зовут, — бросает в ответ Лампёшка. — А ты, вообще-то, и сам дитя.
— Хорошо. Эмилия.
— Но можешь звать меня Лампёшкой, так меня дома…
— Смотри же!
Лампёшка смотрит.
— О!
— Нет, «н», — поправляет Эдвард. — Буква «О» — вот. — Он берёт второй лист, выводит на нём кружок и округляет губы: — «О».
— «О», — повторяет Лампёшка.
— Молодец. — Он берёт третий листок. Из-под пера выходит полукруг. — «С». С-с-с. Видишь? С этого и начнём, с самого начала.
Эдвард кладёт три листочка на бюро, прямо на Александра Дюма. Он им всё равно пока не понадобится.
Буква «н» — буква «о» — буква «с».
Лампёшка пожимает плечами. Ну, а теперь-то что? Она всё ещё топчется на пороге.
— И что же получается? — спрашивает Эдвард.
— Почём я знаю? — огрызается Лампёшка. — Буквы.
— Н-О-С, — медленно произносит Эдвард. — Что получается?
— Понятия не имею.
— Посмотри внимательно.
— Я же тупица.
— Сомневаюсь. Что получается? Н-О-С. Что я написал?
— Откуда мне знать?
— Что получается?
— НЕ ЗНАЮ! — вопит Лампёшка. — «Нос», что ли?
— Да, — отвечает он. — «Нос».
— Правда? — Она делает пару шагов в направлении столика и присматривается. Н-О-С. В голове у неё словно вспыхивает свет. Она поняла! Она прочла слово!
Лампёшка изумлённо затихает. Нос. Курнос. Поднос. Водонос… Все носы на свете, их столько разных, и она может прочесть любой. Н-О-С. Легче лёгкого!
— А теперь продолжим, — c важным видом говорит Эдвард. — Возьмём и поменяем буквы местами. Поставим «с» в начало, а «н» в конец. Что получилось?
Лампёшка хмурит брови. Нос исчез, прекрасный, понятный нос. Этот гадёныш превратил его во что-то другое, а во что — она по своей дурости не понимает. Всё запутал! Как же теперь быть? Начать заново? Первой теперь стоит буква «с»: с-с-сдавайся, всё равно не выйдет. А последней «н»: н-н-нет, и не надейся…
И внезапно её озаряет. Это как во сне!
— Сон, — произносит она.
— Сон, — кивает Эдвард. Похоже, он рад не меньше её.
И вдруг оказывается, что мир состоит из букв — из букв, которые она может прочесть. Повсюду она натыкается на «о», на «н», на «с».
На корешках книг, в самих книгах, в обрезках газет Ленни. На кухне «о» обнаруживается на жестянке с кофе, «с» — на баночке с солью.
Весь день Лампёшка вприпрыжку носится по коридорам. Тряпкой выводит «о» на пыльных окнах. Шваброй вычерчивает длиннющую «Н» на грязном полу длиннющего коридора.
Завтра она научится писать собственное имя.
И наконец тоже станет частью этого мира.
Лето
Э-м-и-л-и-я. У неё получается, смотрите, она выводит своё имя пальцем на клеёнке. М-а-р-т-а! И это она вмиг научилась писать, и Л-е-н-н-и, с двумя «н», — видишь? Она пишет для парня его имя, а тот, хоть и не может его прочесть, разглядывает буквы словно чудо какое.
«Р-ы-б» — пишет она.
— Эдвард, — поправляет её Эдвард.
И это ей по плечу — уже на следующий день получилось. Буквы словно лежат готовые у неё в голове. Остаётся их только выучить.
Лампёшка выхватывает у Ленни газеты, пока они ещё целые. И в них тоже открывается целый мир. «О-граб-ле-ни-е», — читает она. «До-хла-я ко-ро-ва». «В го-род е-дет яр-мар-ка». Озадаченный Ленни с ножницами в руках сидит рядом. Что же ему теперь резать?
Но однажды после обеда на кухне появляется Ник и подходит к Ленни. На ногах у него — облепленные мокрой землёй ботинки, а в руках — что-то завёрнутое в грязную тряпку.
— На стол не вздумай класть! — ворчит Марта. — Что там у тебя?
Ник прижимает к губам палец, разворачивает тряпку и кладёт подарок парню на колени:
— Это тебе.
— Смотри, сынок, — говорит Марта. — Что это?
Но Ленни отводит глаза. Новое пугает его. Он разглядывает потолок, где ничего нет. Во всяком случае, ничего необычного.
— Посмотри же, Ленни, — говорит Лампёшка. — Это ножницы.
Ленни осторожно косится на подарок. Да, ножницы. Огромные.
Ник кладёт руку ему на плечо:
— Ими столько всего можно нарезать! — говорит он. — Ты и представить себе не можешь!
Ленни с напуганным видом плетётся за Ником в сад. Следом бегут псы и семенит обеспокоенная Марта. Что это Ник задумал? Лампёшка поскорее вливает в себя остатки супа — и бегом за остальными.
