Он должен сам, хоть раз сам спуститься по лестнице. На собственных ногах. А отец будет стоять внизу с разинутым от изумления ртом. Хотя нет, он даже не удивится, он кивнет и улыбнётся сыну:
— Настоящий мужчина! Я в тебе сомневался, но всё-таки ты из правильного теста вылеплен. Браво, Рыб!
Эдвард! Эдвард! Слишком он привык к дурацкому прозвищу, которое дала ему эта безмозглая девчонка. Его не так зовут, его назвали в честь отца! Ещё неделя, или, может, три дня, или уже завтра.
У отца серые глаза, в которых плещется море, и огрубевшие от ветра щёки. Эдвард мог бы любоваться этим лицом весь день напролёт, пока в памяти не отложится каждый волосок, каждая морщинка, а потом перебирал бы их в уме долгими месяцами, пока отца не будет.
Но никогда не хватало времени.
Уже через полчаса Адмирал начинал нервничать, снимать с полок то одно, то другое и ставить обратно. Усаживался за письменный стол. Принимался что-то писать. А Эдварду ещё о стольком хотелось рассказать, о стольком расспросить, столько показать.
За его спиной Йозеф тоже начинал ёрзать и бормотать, что им уже пора.
— Не будем вас дольше задерживать, господин. У вас ведь ещё столько дел.
Отец буркал в ответ «да-да» или «увы, так и есть» и вставал из-за стола. И тут наступал любимый момент Эдварда. И самый нелюбимый одновременно, ведь он означал, что их встреча закончилась. Отец подходил к нему, брал за подбородок, прищуривался и впивался в него взглядом, будто искал что-то в лице сына. Как-то он даже положил ладонь Эдварду на голову. Мальчик до сих пор точно помнит, когда это было, какая большая у отца ладонь, какая тяжёлая. Больше этого не случалось, хоть он и продолжал надеяться всей душой.
— Что ж, старайся хорошенько, — говорил тогда Адмирал. — В следующий раз хочу увидеть, как ты стоишь.
— Обещаю, отец, — отвечал Эдвард, надеясь, что голос его звучит низко и мужественно. Но обращался он уже к повёрнутой спине.
— С тобой мы ещё поговорим, Йозеф, — говорила спина.
Бросая последний взгляд на комнату, Эдвард пытался запомнить как можно больше: отцовскую фигуру у письменного стола, сам стол, шкафы, полные насекомых и бабочек, маски на стене, чучела животных и — о! — тигра, тигриную шкуру на полу… Ему никогда не хватало времени. Йозеф закрывал дверь и уносил его наверх.
Обычно Адмирал ещё несколько дней гостил дома. Ел, спал, давал пару званых ужинов. Мальчик целый день прислушивался, пытаясь догадаться, что происходит внизу. Но из башни много не услышишь.
В те дни он выставлял напоказ свои самые интересные книги, самые аккуратно написанные сочинения, самые красивые карты.
— Ах, парень, — вздыхал Йозеф, когда видел, что Эдвард, бледный от усталости, тренируется больше обычного, не спит и не отрывает взгляда от двери. — Я спрошу. Но ты же знаешь, он занят.
Адмирал никогда не поднимался наверх.
А через несколько дней отец снова уходил в море. На год, иногда на несколько месяцев. Но чаще надолго. Кажется, в этот раз очень надолго. Эдвард уже потерял счёт времени.
Но ему не надо считать, не надо думать, не надо распускать нюни. Надо браться за дело, вот что. Вперёд, заниматься, чего разлёгся…
Дверь распахивается, и в комнату вбегает эта безмозглая девчонка.
— Пойдём со мной, — говорит она. — Это очень важно, Рыб. Возьмём тележку, Ленни пусть остаётся здесь, так проще. С лестницы я тебя как-нибудь снесу, стащу волоком, если понадобится.
Он не понимает, что она городит, он её даже не слышит.
— Не зови меня так, — отвечает он. — И уходи, я занят. — Он потуже затягивает ремешки сбруи.
— Эдвард так Эдвард. Но, Эдвард, тебе правда надо со мной. Если отправимся прямо сейчас, успеем до темноты. Послушай же, я…
— Ты что, оглохла? Говорю же: я занят. — Он подползает к перекладинам и пробует встать.
— Рыб, ты не можешь… Эдвард, ты не можешь стоять. Брось это дело.
Он мечет ей свой самый грозный взгляд и оскаливается. Она пятится, но не уходит. Эдвард снова сосредоточивается на руках. Но девчонка не сдаётся, она подходит к нему и тянет его за плечо.
— Это важно, — говорит она. — Послушай меня.
Что может быть важнее тренировок? Скоро вечер, а он не знает, сколько времени у него ещё осталось. Он столько дней не занимался…
— Я видела твою маму.
— Что?
Он валится на землю. Девчонка опускается на колени рядом с ним. У неё мокрые волосы, от неё пахнет ветром и улицей.
— Рыб! Эдвард! Честное слово, я видела твою маму. Во всяком случае, я думаю, что это была она.
Нет у него никакой мамы. Так что это невозможно.
— У неё были в точности такие же глаза, как у тебя, и…
— И что? — усмехается он. — Глаза, подумаешь, у кого их нет?
— Ни у кого нет таких глаз, как у тебя, Рыб, — говорит она. — Клянусь, ни у кого.
О чём это она? При чём тут глаза?
— Ну и что у меня, по-твоему, за глаза?
Она достаёт из кармана осколок зеркала и подносит его к лицу мальчика.
— Ты что, сам не видел? Вот, погляди. А когда ты в воде, они становятся золотыми.
На Эдварда в упор смотрит его собственный глаз.
И внезапно он вспоминает, что ему снилось прошлой ночью.
В пути
Колёса дребезжат и скрипят, а ехать ещё далеко. Ник и Ленни выпустили Лампёшку с тележкой за ограду, пока Марта, ни о чём не подозревая, возилась в погребе. Ник запер за ними ворота, а Ленни печально провожал их взглядом сквозь решётку до тех пор, пока они не исчезли в лесу.
— Трясёт, — жалуется Эдвард. — А одеяло воняет. Где ты только его взяла?
Лампёшка бережёт дыхание, чтобы тянуть тележку.
— Ай, да поосторожней ты! — восклицает мальчик. — Объезжай камни. Колесо совсем расшаталось, вот-вот отвалится.
Лампёшка останавливается.
— Помолчи, — говорит она. — А то ещё услышит кто-нибудь.
Ненадолго воцаряется тишина.
— А она красивая — мама? — едва слышно спрашивает Эдвард.
— На тебя похожа.
— Я не про то.
— Только ты — полукровка, а она полностью… э-э-э… русалка.
— И волосы у неё зелёные.
— Да.
— А ноги…
— Да.
— А она добрая?
— Не знаю, мы не разговаривали.
— Наверняка нет. Не добрая. — Эдвард смотрит в пустоту. — Добрых вообще не бывает.
