— Да, милая девочка. Ты опоздала.
— Папа сильно разозлился?
— Да, сильно.
— На меня.
— И на тебя тоже. И на меня. И на себя.
— Но что я могла поделать?! — кричит девочка облакам. — Я так старалась. Правда старалась!
— Знаю. Ты очень смелая.
— Недостаточно смелая.
— Ещё как достаточно! Храбрее моей дочери никого не сыскать. Ну же, вставай, иди в дом. Ещё простудишься тут.
— Да, простужусь, — говорит Лампёшка и на минуту зажмуривается. — Страшно простужусь, а потом умру. И буду с тобой.
Она видит, как мама качает головой.
— Нет, этому не бывать. Вставай, милая.
Лампёшка вздыхает и с трудом поднимается. Она замёрзла, всё тело затекло и покрыто синяками. Девочка ступает на крыльцо и открывает дверь.
— Папа?
В комнате темно, по полу рассыпано содержимое шкафов и ящиков. Дверь печки распахнута, а отцовское кресло опрокинуто и валяется посреди носков, гороха, золы. Самого отца нигде нет, только в закутке, где стоит его кровать, видны скомканные одеяла.
Горох хрустит под ногами. Лампёшка, оскальзываясь, подходит к лестнице.
— Папа? Ты там?
Неужели он взобрался наверх? А как же нога?
Август стоит наверху, опираясь на перила, белые от птичьего помёта, красные от ржавчины. Он всматривается в море. Лампёшка останавливается рядом. Они молчат, мягкий ветер треплет им волосы.
Внизу, привалившись к подножию скалы, что высится посреди бухты, лежит корабль. Льнёт к камням, как хворое дитя к матери. Нос разнесён в щепки, мачты переломаны и торчат во все стороны. Паруса безвольно поникли. Повсюду плавают доски, бочки, обломки корабля. С берега доносятся крики, в порту отчаливают и причаливают шлюпки.
Лампёшку пронизывает ледяной холод, она закусывает губу. Это она виновата. Это всё из-за неё.
Она поднимает глаза на отца. Рыжеватые, уже седеющие волосы, щетина на подбородке. Глаза красные. Неужто всю ночь не спал? Лампёшка пробует украдкой уловить запах его дыхания, но чует только соль и ржавчину. Он ужасно рассержен на неё, это понятно. Может, он больше ни слова ей не скажет, до конца жизни.
Но Август всё же заговаривает с дочерью.
— Слушай меня. — Его голос скрежещет, будто он очень давно им не пользовался. — Запоминай хорошенько. Я всю ночь пытался починить линзу. Механизм линзы.
— Он что, сломался? — удивляется Лампёшка. — Вчера ещё работал.
Она хочет посмотреть, что там такое с линзой, но отец сжимает её руку — крепко.
— Нечего там смотреть! — говорит он. — Слушай. Слушай и повторяй за мной. Мой отец…
— Э-э-э… мой отец… — повторяет Лампёшка.
— Всю ночь пытался…
— Всю ночь пытался…
— Починить линзу.
— Починить линзу. А кому я должна буду это говорить?
— Любому, кто будет задавать вопросы. Починить удалось только к утру, но было уже поздно.
— А… — говорит Лампёшка. — Но…
— Повтори.
— Починить удалось… э-э-э… только к утру, но…
— Было уже поздно.
— …было уже поздно. Но ведь это неправда, механизм работал. Выходит, это враньё?
Отец бросает на неё грозный взгляд.
— А что мне прикажешь говорить? Что моя дочь, вот эта самая девчонка, забыла купить спички, что это она виновата?
— Нет, — пищит Лампёшка.
— То-то же. Запомнила, что отвечать?
Девочка кивает, и отец отпускает её руку.
— А можно сказать, — говорит она, — что я тебе помо-гала… э-э-э… подавала отвёртки, плоскогубцы разные?
— Можно, — отвечает Август. — Мне всё равно.
— А ещё мы можем перепачкать руки, чтобы было похоже, что мы…
Отец хватает её за плечи и трясёт.
— Это тебе не шутки!
— Я и не говорю, что шутки, — шепчет Лампёшка.
Она смотрит на свои руки, вцепившиеся в перила. Смотрит сквозь ограждение на разбитый корабль в бухте. А что, если там утонули матросы?
— Ну что, запомнила?
— Да, папа.
— Тогда повтори.
— Э-э-э… мой отец… э-э-э… всю ночь пытался починить маяк… то есть линзу… она сломалась, починить удалось только…
— К утру.
— …к утру. Но было уже поздно.
— Вот так и скажешь.
Отцовские руки всё ещё сжимают её плечи, ей больно, но Лампёшка молчит. Она надеется, этим он хочет сказать, что рад, что она не утонула и благополучно вернулась домой. А в том, что её порой память подводит, нет ничего страшного. С кем не бывает, и с ним тоже, так ведь? Она не виновата.
И, может быть, Август действительно хочет всё это сказать.
Но не говорит.
Вина
Август молча сидит на стуле, положив обрубок ноги на табуретку. Лампёшка принесла чаю — но он не пьёт чай, а потом тарелку с едой — еда так и стоит нетронутая. Девочка научилась не приставать к отцу, когда он такой, держаться подальше, не попадаться на глаза.
Потому что скажи она что-нибудь, или зашуми, или засмейся… В последнее время стало хуже, иногда она даже рада, что вместо ноги у отца обрубок, что она быстрее его, может спрятаться и переждать, пока его не отпустит, пока не вернётся его обычный взгляд и он снова её не увидит.
Август так зол, что внутри у него всё дрожит. И ещё он напуган. Кораблекрушение — это серьёзно. Будут искать виноватого, без этого не обходится. А с виной как? Вина — она как протухшее яйцо, которое перебрасывают из рук в руки, подальше от себя. Никому не хочется его ловить, никому не хочется, чтобы вся мерзость вылилась именно на него.
Он мысленно представляет себе яйцо, перелетающее из одних рук в другие. Хозяин судна обвиняет перевозчика. Перевозчик, потерявший груз, перебрасывает яйцо капитану. Капитан винит во всём стихию. Такой шторм! Такие высокие волны! И эта проклятая скала посреди бухты! Всё так, но скалу на скамью подсудимых не посадишь. Не выжмешь досуха, капля за каплей, чтобы вернуть все деньги… Только пальцы себе переломаешь.
Но кто же, кто же тогда поймает яйцо, кому достанется вина? Минуточку!.. А маяк-то не работал! Халатность городского начальства! Мэр бросает сердитый взгляд на своего заместителя, заместитель в ужасе смотрит на начальника порта, а начальник порта оглядывается вокруг и ищет того, кто… И внезапно все они поворачиваются в одну и ту же сторону.
