Но они лишь молча наблюдают за тем, как русалка выжимает из него воздух до последней капли.
Лампёшка пытается заглянуть полузадушенному толстяку за спину, найти в аквариуме Рыба, но грязная вода в баке клубится так, что ничего не видно. «Где та приступка? — думает она — Мне надо нырнуть в бак, вытащить его!»
Уже теряя сознание, Эйф вдруг вспоминает. Предупреждал же его отец: «Против этих тварей ничто не поможет, они не сдаются. Не дай им себя подстеречь, всегда носи с собой…» Эйф с трудом поднимает ногу, нащупывает сапог. Только бы дотянуться! Но нет, не выходит, он не дотягивается самую капельку. Стальные руки у него на шее не разжимаются, мир вокруг темнеет, угасает. Но его пальцы всё ищут и ищут и наконец нащупывают спрятанный в сапоге нож.
Он пыряет им вслепую позади себя, и на этот раз вскрикивает русалка. Почувствовав, что её хватка ослабла, он ударяет ещё и ещё. Русалка бьётся и извивается, яростно колотя хвостом по стене аквариума. По стеклу разбегаются трещины, целая паутина трещин, хлопок — и стена лопается. Огромной волной вода вперемешку с осколками выплёскивается наружу, подхватывая задыхающегося толстяка, окровавленную русалку и мальчика с рыбьим хвостом. Мальчик откатывается от бака и остаётся лежать неподвижно.
Лампёшка подбегает к нему, шлёпая по воде. В шатре висит противный солёный запах грязной морской воды. Девочка опускается на колени:
— Рыб? Ты живой? Рыб?
Его глаза закрыты, но он кашляет и давится водой. А тот, кто кашляет и давится водой, — тот не умер! Лампёшка помогает мальчику приподняться, и он исторгает из себя воду, ещё, ещё — и немного еды, что оставалась в желудке. Дрожа от облегчения, Лампёшка кладёт голову Рыба к себе на колени и гладит его мокрые волосы. Его снова начинает тошнить.
— Молодец, Рыб, — шепчет она. — Молодец, давай ещё.
Только после этого она осматривается вокруг.
Шатёр наполовину затоплен. Женщина с бородой выжимает подол своего платья, женщина-птица возбуждённо мечется туда-сюда, поднимая брызги, а две сросшиеся старухи всхлипывают в углу. Длинный Лестер и карлик склонились над двумя телами, лежащими в глубокой луже. То, что внизу, пыхтит и хрипло откашливается. То, которое сверху, не шевелится. Русалку стаскивают с Эйфа. К её землисто-серому лицу липнут мокрые пряди волос, руки и хвост безжизненно повисли.
Лампёшка прикрывает глаза Рыба ладонью.
— Что такое? — бормочет он.
— Т-с-с! — шепчет Лампёшка. — Ничего. Лучше не смотри.
Вечер у костра
Настала тёмная ночь, последняя ночь ярмарки. Холодно, на ясном небе — тонкий серпик луны.
Жюли — женщина с бородой — развела костёр, и Рыб разглядывает тени, которые пламя отбрасывает на лица сидящих вокруг огня. Они едят курицу с хлебом, заедают тортом. Карлик Освальд опустошил запасы Эйфа — столько вкусного им обычно не перепадает.
Лампёшка дала тарелку и Рыбу, но он ковыряется в курятине и ничего не ест. Только смотрит. На Жюли, которой, чтобы присесть, требуются два стула, на то, как она откусывает и жуёт, как кусочки застревают у неё в бороде. На женщину-птицу, которая по-цыплячьи поклёвывает свою еду. На темнокожего Длинного Лестера — он, хоть и горбится, всё равно возвышается над всеми. Сросшиеся старушки держат на коленях одну тарелку на двоих, их головы бранятся между собой из-за лакомых кусочков.
Как всё это странно! Странно, что он сидит тут, под вечерним небом. Что он не у себя в комнате, не таится, что он у всех на виду. Никто на него не косится, лишь Освальд время от времени встречается с ним взглядом и подмигивает. Рядом с карликом сидит его жена — самая обыкновенная женщина, не толстая, не худая, не лилипутка. На коленях она держит младенца, которого без конца целует и гладит. И он, Рыб, не может оторвать от них взгляд.
Почти всё съедено, и Лестер берёт гитару — в его ручищах она кажется игрушечной — и начинает перебирать струны. Песни разлетаются в ночь. Вокруг тишина, лишь сверчки трещат. Ярмарочная пустошь обезлюдела, публика давно разошлась по домам. Только им с Лампёшкой позволили остаться, раз уж они такого страху натерпелись, а он чуть не утонул (но не утонул!). Эйф храпит у себя в вагончике, за крепко запертой дверью.
— Мы его сегодня больше не увидим, — сказал карлик. — Не бойтесь.
А Рыб и не боится. Что тоже странно, конечно. Он чувствует себя чудно, в голове откуда-то целый рой новых мыслей. О том, почему он не утонул, например. О том, что у него вдруг появилась тётя, а теперь её больше нет. А может, ещё и мама. И как это всё вышло. И как его чуть не поймали и не выставили всем на потеху на веки вечные — так же, как этих сидящих рядом людей, что день за днём позволяют на себя пялиться. Как они это выносят? Почему не сбегают?
Лампёшка сидит рядом с ним и тихонько подпевает песням, которые знает. А знает она почти все. Она полуобняла его — это тоже странно. Ладно, пусть.
Все рассказывают истории про русалку, вспоминают, какой она была, когда появилась в труппе, и как изменилась потом. Лестер наигрывает печальную песню, которая Лампёшке тоже знакома:
Спи средь дельфинов, слейся с волною,
Покойся в пучине, спи вечным сном.
Но она не спит, Рыб это знает — она умерла. Лежит, завёрнутая в одеяло, в тёмном шатре. Это его одеяло — а ему жена карлика дала другое, сухое, пахнет от него совсем не так. Он покрепче закутывается в него, хотя у огня не так уж холодно.
— Мой красавчик, — шепчет женщина каждый раз, когда гладит младенца. — Да-да, это ты, ты мой красавчик.
Рыб уже давно заметил, что красавчиком малыша никак не назовёшь. Заячья губа, перекошенное лицо, на голове — ни волосинки. Как же она может считать его красивым?
Или все матери так считают? Все, но не его.
Лампёшке хорошо как никогда. Щёки её порозовели от огня, она старается надышаться запахом дыма, а Длинный Лестер, похоже, знает все её любимые песни. Она словно перенеслась в прошлое: стоит слегка прищуриться, и странные люди у костра вполне сойдут за пиратов, а пустошь — за пляж. Лампёшка слушает их истории, обгладывает куриную ножку, подпевает, а иногда и смахивает слёзы — но это ничего, такой уж сегодня вечер.
Жена карлика постелила им на полу фургона. Домой возвращаться слишком поздно, сказал Освальд, к тому же утром им ещё предстоит кое-что сделать.
Лампёшка совсем размякла от песен и захмелела от стакана пунша, которым её угостили. Она прижимается к Рыбу и тут же засыпает.
Мальчик не спит, лежит с открытыми глазами и всматривается в незнакомую темноту. Он осторожно откатился от Лампёшки, потому что уверен, что ей не захочется прикасаться к его холодному хвосту. Наверное, можно сказать — к хвосту. Хвост был у его тёти — у тёти, которую он знал совсем недолго, а теперь её больше нет. Он думает об Эйфе и его цепких пальцах. И ещё о своём отце: как бы тому понравилось, что он здесь? Среди ярмарочного люда, среди отребья, среди неудачников — разве здесь место его сыну? В голове у Рыба сразу миллион разных мыслей — о том, как сложился сегодняшний день и как сложится его жизнь.
