И среди всех этих мыслей есть одна, которую не отогнать, которая пульсирует, словно бьющееся сердце: что он почувствовал на миг, когда с головой погрузился под воду, перед тем как аквариум разлетелся вдребезги, — каково это было…
А у ворот Чёрного дома сидит Ленни. Он отказывается заходить в дом, не возвращается ни к чаю, ни к ужину. Сколько бы Марта ни кричала, сколько бы ни грозилась — он не идёт. Сквозь ограду он во все глаза вглядывается в темноту, туда, откуда должна появиться она. Но её не видать, девочки не видать, хотя он смотрит всю ночь напролёт. Уже стемнело и похолодало, в дом давно вернулись псы, а Ленни не вернулся, Ленни ждёт.
Письмо
Глаза у Августа закрыты, но он не спит.
Он всё время видит её перед собой. Каждый день. Каждый час. Ежеминутно.
Вот она стоит посреди комнаты, прижимая ладонь к щеке. А её мать выглядывает из-за плеча. Обе ни на миг не упускают его из виду: ни в кровати, ни в гальюне — нигде. Лишь наверху, на галерее, ветру удаётся выдуть их у него из головы, вот Август и торчит там целыми днями.
«Как ты мог! — читается в их взоре. — Как ты мог!»
В дверь стучат. Опять эта соседка со своей кашей. Ну её, кашу, ему кусок в горло не лезет.
— Ничего не нужно, — хрипло кричит он. — В другой раз.
— Мистер Ватерман! — не сдаётся женщина. Вот же визгливый у неё голос! — У меня для вас кое-что есть. Возьмите, пожалуйста.
Что это может быть? Десерт, поди, или лакомство какое. Ради этого он с кресла подниматься не собирается.
— Ничего не нужно! — кричит он снова. Что ж она никак не оставит его в покое!
— Сегодня ваша дочь приходила.
Что? Лампёшка? У него ёкает сердце. Не может быть! Лампёшка сидит где-то взаперти, выйти на волю не может, а если бы и…
— У меня нет дочери! — ревёт он.
Женщина! Не заставляй меня думать обо всём этом! Никаких «а вдруг» и «может быть», от этого только хуже.
— Как же нет? Лампёшка, так ведь её зовут? Это вам, возьмите, пожалуйста. И суп заодно.
Сквозь дверное окошко просовывается что-то белое и, кружась, опускается на пол. Похоже на лист бумаги. Август, хромая, подходит к двери.
— А вот и суп! Осторожно, капает!
Он наклоняется, и ему на шею падают тёплые капли. Август едва замечает их. Женщина ещё что-то говорит, ждёт ответа, потом уходит. Он не отрывает взгляда от листка бумаги в руке. Буквы — большие, кривые, угловатые. На миг он позволяет себе поверить, что записка действительно от неё. Что Лампёшка пришла сюда чёрт знает откуда, специально чтобы просунуть ему этот листок под дверь. Что она, стало быть, ещё иногда думает о нём. Что она не плюёт на его имя.
Он комкает бумагу. Это невозможно, такого не бывает. Лампёшка не могла это написать. Его дочь не умеет ни читать, ни писать — так и не научилась. Как, впрочем, и он.
Август швыряет комок в остывший очаг и медленно ковыляет по ступенькам наверх, навстречу ветру.
Рыб плывёт
Ещё до завтрака, в утреннем тумане, они идут к порту. Впереди — Длинный Лестер и Бородатая Жюли. Самые сильные, они несут мёртвую русалку, завёрнутую в одеяло. Остальные молча бредут сзади. Все, кроме Двойной Ольги — дряхлых сиамских близнецов: для них дорога далековата. Последней шагает Лампёшка и тянет за собой скрипучую тележку с Рыбом.
Русалок не закапывают в землю. Они должны обратиться в пену морскую, вернуться туда, откуда пришли.
На пристани пока безлюдно, да они и не собираются здесь задерживаться. Они останавливаются на самом дальнем пирсе и некоторое время стоят молча. Потом Карлик говорит: «Прощай, Сияющий Алмаз!» — и тело бросают в воду. Раздаётся тихий всплеск. Два тихих всплеска.
Лампёшка оборачивается — тележка пуста.
Рыб плывёт вслед за телом. Видит, как оно распадается на пузырьки, словно избавляясь от размокшей кожуры. Поблёкшая кожа, струящиеся зелёные волосы, чёрный хвост — всё тает в бурлящем облаке, как порошок от головной боли, который давал ему Йозеф. Из облака вдруг что-то выплывает, нечто тонкое и извивающееся, как морская змея, но добрее, милее, с мягкими волосами и ласковой улыбкой. Оно подплывает к нему, обвивает со всех сторон, убирает липнущие к его лицу волосы, прикладывает свои губы к его уху и ничего не говорит. Но он всё равно её понимает.
— Найди их, малыш. Дай им себя найти.
После этого она становится всё зеленее, всё прозрачнее и растворяется в пене.
— Спасибо тебе! — доносится до него, прежде чем её голос затихает навек. — Огромное спасибо тебе!
Он вертится, ища её, но вокруг лишь мутная морская вода. Солнечный свет пронзает её косыми лучами, а вдали качаются на волнах тёмные тени кораблей.
Они же с ней родня, сказал карлик? Она ему кто-то вроде тёти?
Прекрасно! Выходит, у него была тётя. Ровно на полчаса — и хватит с него. Ну конечно! Никто не остаётся с ним надолго, никогда. И никто не приходит ему на помощь — полюбуйтесь, всем наплевать, а он вот-вот утонет в этой грязной…
…воде.
Он здесь уже довольно долго и до сих пор не утонул. Дышит как ни в чём не бывало.
Что-то в нём дышит, каким-то образом способно дышать. Он ощупывает горло, но ничего похожего на жабры там нет. На выдохе у него изо рта и из носа вырывается струя пузырьков.
Но как…
И к тому же…
Он ведь не умеет плавать!
Он смотрит на свои ноги, на сросшийся, неуклюжий комок там, внизу. Он видит, как тот медленно машет из стороны в сторону — сам по себе. Заострённая ступня превратилась в плавник, который неторопливо и без всякого труда движется в воде.
Он ничего не делает, всё происходит само собой.
Он зажмуривается.
Он щиплет себя — больно.
Он вновь открывает глаза — хвост никуда не делся.
Так плыви, говорит он себе. И мышцы подчиняются.
На суше они не слушались его никогда, ему приходилось их уговаривать, проклинать, понукать, чтобы они держали его на ногах и не подводили… А здесь они просто служат ему, и всё.
Вперёд! Он стрелой несётся по волнам. Поворот! Обратно. Он плывёт и плывёт. Сквозь частокол скользких зелёных свай под пирсом, влево-вправо-влево, он легко петляет среди них, не задевая ни одной.
Он такой быстрый!
Он такой сильный!
Он такой счастливый!
