Разгладив чистый лист, Седой принялся записывать всё, что удалось узнать. Передаст письмом через своих. Как знать, когда свидятся, а утаивать такое не имел права. Мальчишке не мешало бы принять себя, простить за то, что натворил, встретиться со своим внутренним демоном лицом к лицу, а эти знания могли бы стать достойным оружием. В конце концов, не имея ни малейшего представления о своих предках, полностью познать себя невозможно.
Глава 5
Тёмная густая кровь, взгляд, полный безысходности, синяя полоса на стали. Твин переживала этот кошмар вновь и вновь, стоило лишь закрыть глаза.
Альтера бесследно исчезла, вот уже третий день от неё ни звука. Впрочем, так даже лучше: пока нужно разобраться в себе и как с этим жить дальше. Конечно, к ней накопилась уйма вопросов, но они подождут. Важнее выяснить, кем в действительности ей приходится принцепс, и, если подозрения подтвердятся… Даже представить сложно — что будет после.
Рядом кто-то прочистил горло. Твин вздрогнула, оглянулась. Восемьдесят Третья с укором качала головой, скрестив руки на груди:
— Так дело не пойдёт, Пятьдесят Девятая.
— Прости, — шмыгнула она носом. — Не заметила тебя.
— Да пробеги здесь взвод гвардейцев, ты даже не моргнёшь, а мне потом отвечать, вдруг что!
Твин виновато опустила глаза. Подставлять старшую не хотела, но стоило остаться наедине с собой, и тут же проваливалась в своего рода транс, не замечая ничего вокруг. Оставались только мысли, замыленные образы, силуэты и ноющее чувство тоски — предвестницы перемен.
— Я дам тебе два дня, — произнесла Восемьдесят Третья тоном, не терпящим возражений. — Разберись уже с этим, наконец. И чтобы после никаких косяков, ясно?
Твин энергично закивала, в очередной раз удивляясь умению старшей понять, проявить сострадание. Когда способен пережить чужую боль как собственную, наверное, сложно оставаться безучастным.
Восемьдесят Третья сжала её руку и склонилась над ухом:
— Поговори с ним. Он ждёт тебя.
От её слов внутри похолодело. Сама же хотела этого, так почему ноги вдруг стали ватными, а в животе образовался мерзкий ледяной ком?
— Иди, — мягко подтолкнула старшая. — Я тебя заменю. Два дня, слышишь? Не подведи меня, иначе собственноручно обхожу хлыстом так, что месяц на спине спать не сможешь.
Окинув её благодарным взглядом, Твин поспешила к кабинету принцепса. Разговор обещал быть непростым. Не раз задавалась вопросом: нужно ли оно вообще? Может, взять пример с Харо и забить на всё? Какая, к чёрту, разница, отец он ей или нет? Разве это вернёт маму? Разве это сделает её свободной?
Какой в этом смысл и для чего он захотел так цинично вломиться в её жизнь? Для чего нужны ответы, уже изначально бессмысленные в самом своём существовании? Глупо надеяться, что полегчает, а вот расковырять старую рану — проще некуда. Нужна ли эта боль сейчас, когда совсем одна, когда потеряла самое ценное…
Твин собрала всю свою смелость в кулак и постучала в дверь, которая тут же распахнулась. Принцепс, бледный, как бумага на столе за его спиной, вымученно улыбнулся и посторонился, пропуская внутрь.
— Рад, что ты решилась, — волнения в голосе даже не скрывал.
Она не знала, что ответить. Да что там, не знала, как себя вести и как его называть.
— Это было не просто… господин.
Он осторожно сжал её плечи и заглянул в глаза:
— Не называй меня так, умоляю!
От прикосновения Твин съёжилась, грудь сдавило стальным обручем, мерзкий комок горечи и обиды царапал горло, душил, норовил вылиться слезами.
— И как же мне к вам обращаться?
— Можешь по имени, можешь называть отцом… если захочешь, конечно.
— Отец… — впервые за всю жизнь Твин произнесла это слово осознанно, в его истинном значении — не вскользь, не втиснутым между фраз, а так, как и должно было произноситься ещё в далёком детстве.
Видимо, принцепс вообразил себе, что уже признала в нём родителя, и заключил в крепкие объятья:
— Дочка… Как же ты похожа на свою мать, даже голос…
Твин осторожно оттолкнула его, отшагнула, обозначив дистанцию. Не дурак, поймёт. К чёрту эти сопли, пусть сначала объяснит, почему его не было рядом, когда маме перерезали горло! Почему она ничего не помнит о нём, кроме показанного Восемьдесят Третьей?
— Прости, наверное, я слишком тороплю события, — он понимающе вздохнул. — Давай присядем, я всё тебе объясню.
— Благодарю, господин, мне и так неплохо.
— Да-да, конечно, как пожелаешь. Выпьешь вина?
— Я хочу знать своё имя! Назовите его!..
Принцепс подошёл к столу. Взяв бокал, сделал несколько глотков и прочистил горло:
— Мне оно не известно.
— Что ж вы за отец такой, раз имени собственного ребёнка не знаете?
Он виновато потупил взгляд, опустил голову:
— Дерьмовый, не спорю. Но я любил Анну! Больше всего на свете! Встреть её хотя бы на пару лет раньше, женился бы не задумываясь, только уже на тот момент у меня родилась дочь.
Принцепс говорил так, будто её рождение оказалось для него досадной случайностью. Впрочем, судя по всему, так оно и было.
— А я тогда кто? Щенок с подворотни? — Твин не сдержалась.
— Я не мог бросить семью!
— Значит, я не только осквернённая, но и бастард? — горько усмехнулась она.
— Ты — плод любви, Твин, и для меня всегда будешь особенной.
— Неужели? — жаль, за маской не видит улыбки: столько презрения она ещё не испытывала ни к кому в своей жизни.
— Я искал тебя, клянусь!
— И как, успешно? — расхохоталась она.
Принцепс ничего не ответил. Да и что бы он сказал? Правду? А какая у него правда? О чём с ним говорить, если даже имени её не спрашивал? Никакой он ей не отец и никогда им не будет.
Сжав кулаки, Твин изо всех сил пыталась обуздать разрастающуюся в груди ярость:
— Каждую сраную ночь я вижу, как ищейка перерезает моей матери горло. Вы обрекли её на бесконечно повторяющуюся смерть! О какой любви вы смеете говорить?
Глаза Максиана заблестели от слёз. Твин с брезгливостью наблюдала, как он подошёл к ней и опустился на колени, бережно взяв её ладонь. Даже сквозь грубую кожу перчатки она чувствовала его прикосновение. Вдруг захотелось завыть от боли… Никогда не думала, что прикосновение способно причинить столько страданий.
— Я не имею права просить тебя о прощении, — хрипло произнёс он, прижимаясь щекой к её руке, — но умоляю, дай мне шанс! Не отталкивай меня!
В ней боролись ненависть и нечто иное, совсем неожиданное. Жалость… Даже удивилась самой себе: как можно жалеть слабовольного ублюдка, бросившего на произвол судьбы любимую женщину с ребёнком на руках? Ярость уже разрослась так сильно, что вот-вот выжжет огромную дыру в груди и вырвется наружу.
