А Захарьин и после смерти продолжал лечить людей. По его завещанию на его средства в поместье Куркино был создан туберкулезный санаторий, оборудованный по последнему слову тогдашней медицинской техники.
Санаторий этот работает и сегодня.
«Выписать рецепт – на это и дурак способен. Лечить надобно» (Захарьин).
Глава одиннадцатая
Фамилия – обязывает!
Так уж сложилось, что немало знаменитых русских врачей вышли из духовного сословия. Ничего удивительного в этом нет: далеко не все русские священники походили на карикатурные образы, созданные «либеральной интеллигенцией» вроде иных литераторов и художников. Яркий пример – картины «Крестный ход на Пасху» и «Чаепитие в Мытищах» (то ли Репин, то ли не он, честное слово, неинтересно выяснять точно).
Наоборот, многие скромные русские «батюшки» были людьми книжными, образованными и стремились, чтобы их дети выросли такими же, не обязательно идя по стопам родителей.
Так произошло и с Матвеем Яковлевичем Мудровым, ставшим впоследствии одним из основателей русской терапевтической школы, первым ректором медицинского факультета Московского университета. Родился он в 1776 году в Вологде, был самым младшим ребенком в семье. Его отец, священник Вологодского женского монастыря, хорошо владел несколькими европейскими языками, которым самостоятельно выучил всех своих четырех сыновей, научил грамоте и на всю жизнь привил любовь к книгам. Казалось бы, глухая окраина – Вологда. Казалось бы, рядовой монастырский священник. И тем не менее…
Старший сын Иван уже в свое время поступил в духовную семинарию, а трое младших, в том числе и Матвей, к этому готовились. Судьба рассудила иначе. Неизвестно, что приобрела бы русская церковь, стань Матвей священником, а вот русская медицина получила немало. Человеком, изменившим всю жизнь юного Матвея, стал штабс-лекарь Осип Иванович Кирдан. Он мечтал отправить своих сыновей Ивана и Аполлона (интересное сочетание, а?) учиться в Москву, но прекрасно понимал, что им не хватает знаний. Учебных заведений, где можно было получить образование, дающее «старт» для учебы в Москве, попросту не было. Нужно было искать, как это стали называть впоследствии, частные уроки.
Вологда и сегодня – не особенно большой город, а уж в те времена… Все друг друга знали. И Кирдан прекрасно знал, насколько сведущи в иностранных языках отец Яков и его дети. Вот штабс-лекарь и предложил обучать его детей языкам. Понаблюдав за успешными занятиями, Кирдан как-то сказал Матвею: по его глубокому убеждению, юноше следовало бы искать свою дорогу в мирских делах, точнее, в медицине.
Поразмыслив несколько дней, Матвей вдруг понял, что идея стать врачом его нисколько не отталкивает, наоборот. Не исключено, что свою роль тут сыграло еще и то, что латынь он начинал учить по книгам медицинским, рассказывавшим о трудах двух великих врачей прошлого – Гиппократа и Цельса. И незаметно для себя проникся нешуточным интересом к медицине, которую в старые времена рассматривали не просто как науку о врачевании, а еще и своеобразное дополнение к религии, как и религия, посвященное заботе о ближнем. Сыну священника такой взгляд был весьма близок…
Никаких терниев на новоизбранном пути Матвею не попалось – наоборот, ему встретились умные и добрые люди. Кирдан написал письмо своему другу, одному из профессоров Московского университета, с просьбой помочь поступить «умному и мудрому не по годам Мудрову». Профессор отправился к директору университета. Директор, Петр Иванович Фонвизин, доброжелательно принял молодого вологжанина и в ходе долгой беседы убедился в его «высоких кондициях»: быстром уме и глубоком знании древних языков. Матвея, учитывая его знания, определили учиться сразу в старший, говоря по-современному, выпускной класс университетской гимназии – для тех времен и для университета случай редкостный (впрочем, и для более поздних тоже).
Год пролетел быстро и успешно – чтобы усовершенствовать знания и не ударить в грязь лицом, молодой студент просиживал в библиотеках и за учебниками по десять-двенадцать часов. Старания не прошли даром – через год Матвей успешно сдал «выпускные экзамены». Всем выпускникам, как было принято в те времена, вручили шпаги, заменявшие тогда университетский значок, – с правом носить их при мундире. Вручал шпаги куратор гимназии, Михаил Матвеевич Херасков, личность примечательная: бывший военный, бывший вице-президент Горной коллегии (тогдашнего Министерства геологии), поэт, автор первого русского романа «Кадм и Гармония» (довольно слабого подражания европейским романистам, как считали уже в первой половине XIX века, но все же первого).
Согласно тогдашним порядкам, выпускникам, в том числе и Матвею, теперь можно было определяться куда-нибудь на службу, военную или «статскую» – свидетельство об окончании университетской гимназии давало на это полное право. Можно было попытаться сделать карьеру и выслужить чины. Однако Матвея привлекала исключительно медицина, но он получил исключительно общее образование. И, говоря современным языком, перевелся на медицинский факультет того же университета.
Многое там могло разочаровать молодого человека, упорно стремящегося стать врачом. Знаменитой впоследствии (не в последнюю очередь благодаря и Захарьину) клиники при университете тогда еще не было, и преподавание велось чисто теоретическое, кафедр было мало, каждый профессор читал несколько предметов. Многих, хотевших стать врачами, это отталкивало. Попечитель университета Муравьев, приложивший немало сил, чтоб изменить систему обучения, честно писал: «Медицинский факультет оставался без действия по малой склонности студентов к сему учению».
И все же, все же… Дела обстояли не очень уж мрачно. Хороших преподавателей, у которых многому можно было научиться пусть чисто теоретически, на факультете хватало. Правила медицины, химию и рецептуру (то есть фармацевтику) читал С. Г. Забелин – персона в русской медицине не из последних. Он был одним из первых выпускников Московского университета, одним из первых, кто после окончания медицинского факультета был отправлен учиться за границу, и, наконец, первым, кто стал читать лекции на русском языке. Терапию, семиотику, гигиену и диетику преподавали тоже медики не из последних – Фома Иванович Борецк-Моисеев и учившийся в Европе профессор Фома Герасимович Политковский. А также М. И. Скидан, читавший патологию, общую терапию, физиологическую семиотику, диетику, историю и энциклопедию медицины. С превеликой охотой Мудров посещал лекции Керестури, врача-практика с многолетним стажем, долго работавшего в Лефортовском госпитале. Как сказали бы сегодня, Керестури преподавал и анатомию, и патологоанатомию: рассказывал то, о чем знал на собственном опыте, – что происходит с теми или иными органами, пораженными болезнями. Это было все же лучше и полезнее чистой воды теоретизирования.
Первый год обучения считался, как сказали бы мы сегодня, «подготовительным отделением». Матвей окончил его одним из лучших и был награжден золотой медалью. И в 1796 год шагнул ступенькой выше – был допущен к «курсу врачебных наук». Курс этот Мудрова крайне разочаровал: студенты ни разу не посещали клиники, им не показывали больных, все обучение снова велось чисто теоретически, так сказать, «на пальцах». Мудров говорил потом: «Мы учились танцевать, не видя, как танцуют». Признавая прекрасные лекторские способности и немалые знания профессора Виля Михайловича Рихтера, преподававшего хирургию и «повивальное искусство» (то есть акушерство и гинекологию), студенты все же справедливо роптали, что профессора не знакомят их с повседневной практикой врача, диагностикой и лечением, но их тихий ропот ни к каким изменениям не привел…
