Он подумал о Бодалене — и о Карнаке. Сента, Белаш и Ангел ждали около лошадей. Он подозвал их и попросил Мириэль рассказать все еще раз.
— Он, как видно, считает нас полоумными, — сказал Ангел, дослушав до конца.
— Он чересчур хорошо нас знает, чтобы думать так, — возразил Белаш.
— Что это, по-твоему, должно означать?
— Да полно, Ангел, разве тебе не хотелось бы совершить невозможное? — осклабился Сента.
— Нет, не хотелось бы. Только юнцы вроде тебя могут такого хотеть. Ты бы урезонил его, Дакейрас.
— Вы все вольны ехать куда захотите, — сказал Нездешний. — Ко мне вас никто не привязывал.
— Ну а сам-то ты? Неужто поедешь в горы?
— Да, поеду.
— И как же ты намерен помешать готирам? Выедешь им навстречу на белом коне, назовешься и объявишь, что не позволишь им перебить бедных надиров?
— Повторяю: вы вольны ехать куда пожелаете.
— А как же Мириэль? — спросил Ангел.
— Мириэль сама отвечает за себя, — сказала девушка. — Я еду в Лунные горы.
— Но почему? — вскричал Ангел. — Почему вы все уперлись на этом?
Нездешний помолчал и пожал плечами.
— Не люблю, когда убивают невинных.
Голос Вишны был спокоен, но Дардалион чувствовал в нем подспудное напряжение.
— Не постигаю, как можно быть уверенным, что эта женщина послана нам Истоком. Мы все согласны выйти на смертный бой против Зла, и это решение у меня сомнений не вызывает. Мы могли бы отправиться в Пурдол, чтобы помочь Карнаку оборонять крепость от вентрийцев, могли бы предложить свою помощь коменданту Дельноха. Но ехать куда-то в степь и рисковать жизнью ради мелкого надирского племени… Какая в этом цель, отец? Дардалион, не отвечая, повернулся к остальным: белокурому Магнику, стройному Палисте и молчаливому, погруженному в себя Экодасу.
— Что скажешь об этом ты, брат? — спросил он Магника.
— Я согласен с Вишной. Что надиры могут предложить миру? Ничего. У них нет философии, нет искусств, нет наук, кроме разве что умения воевать. Отдать за них жизнь было бы бессмысленно, однако я готов подчиниться твоему решению, отец.
— А ты, мой мальчик? — обратился Дардалион к Палисте.
— Трудный вопрос, — произнес тот густым басом, не подходящим к его хрупкой фигуре. — Мне кажется, ответ зависит от того, как рассматривать приход этой женщины к нам. Если ее послал сюда Исток, путь наш ясен. Если же нет… — Палиста развел руками.
— Я согласен с Палистой, — сказал Экодас. — Суть заключается в женщине. При всем моем уважении к Вишне и Магнику, их доводы не убеждают меня. Кто дал нам право судить, нужны миру надиры или нет? Если бы мы стремились спасти одну-единственную жизнь, один Исток мог бы ведать, чего эта жизнь стоит. Быть может, спасенный нами станет великим надирским пророком — а не он, так сын его или внук. Откуда нам знать? Вопрос, однако, в том, послана женщина Истоком или нет. Она ни о чем нас не просила — быть может, ключ в этом?
— Понимаю, — сказал Дардалион. — Ты полагаешь, что ей было видение и потому она пришла за помощью к нам?
— Тому было немало примеров. — В таком случае, к чему нам вера?
— Я не понимаю, отец.
— Вера, Экодас. К чему нам вера, если существуют доказательства?
— Неубедительно, — заявил Палиста. — Следовательно, тому, кто придет и скажет, что он послан Истоком, верить не следует?
— Превосходно, дорогой мой Палиста! — расхохотался Дардалион. — Но это значило бы бросаться из одной крайности в другую. Я хотел лишь сказать, что вера должна присутствовать во всем, что недоказуемо. Если бы девушка сказала, что послана Истоком, мы прочли бы ее мысли и узнали правду. Мы руководствовались бы знанием и не испытывали нужды в вере. Однако мы молились о ниспослании нам знака: куда следует отправиться Тридцати. И что же мы получаем в ответ? Экодас спасает из беды надирку. Зачем она здесь? Чтобы найти своего брата и привести его домой, где ожидается нашествие врага. Кто этот враг? Не кто иной, как Цу Чао, чье злодейство побудило меня собрать нас, Тридцать, воедино. Разве все это недостаточно красноречиво? Разве вы не чувствуете, как сплетаются вместе нити судьбы?
— Мне трудно судить, — вздохнул Вишна. — Среди Тридцати я единственный готир. Мои родные и друзья занимают высокие посты в императорском совете. Возможно, в этом походе будут участвовать люди, которых я хорошо знаю. Мне делается не по себе при мысли, что я могу обнажить меч против своих друзей.
— Я понимаю тебя, — сказал Дардалион, — и тем не менее верю в то, что Шиа послана нам свыше и что цель наша — Лунные горы. Это все, что я могу сказать.
— Я думаю, нам следует помолиться опять и попросить новых указаний, — сказал Экодас. Остальные поддержали его.
— Вера прежде всего, — добавил Вишна, — но должен быть и другой знак.
— Вряд ли его напишут нам в небе огненными буквами, — мягко заметил Дардалион.
— Пусть так, — ответил Экодас, — но если нам суждено умереть в надирских степях, Исток приведет нас туда.
Дардалион посмотрел на каждого из молодых людей и встал.
— Хорошо, братья, будь по-вашему. Мы подождем. И помолимся.
Экодас спал чутко — Шиа словно проклятие на него наложила. Она и правда снилась ему, и он постоянно просыпался, страдая от подавляемой страсти. Он попытался молиться, но не смог и стал твердить про себя самые трудные мантры. Это помогало, но ненадолго, и он снова видел перед собой ее кожу, похожую на позлащенную слоновую кость, и темные миндалевидные глаза.
Он встал с постели за час до рассвета — тихо, чтобы не разбудить пятерых братьев, спавших в одной комнате с ним, взял из сундука чистый белый хитон и спустился на кухню.
Толстяк Мерлон уже раскутывал большие круги сыра, обернутые в грубый холст. В дальнем углу Глендрин возился у печи, и пахло свежим хлебом.
— Рано ты нынче, — сказал Мерлон, увидев Экодаса.
— Не спится что-то, — признался тот.
— А я бы охотно прихватил еще часок, брат мой.
— Ступай, я поработаю за тебя.
— Будь благословен десятикрат, Экодас, — просиял Мерлон, обнимая его. Толстяк, в свои двадцать шесть уже начавший лысеть, отличался необычайной силой. Монахи подшучивали над его аппетитом, но на Мерлоне было не так уж много жира, если не считать живота, и Экодас едва не задохнулся от его хватки.
— Хватит, Мерлон, пусти! — просипел он.
— Увидимся за столом. — Толстяк зевнул и побрел прочь.
— Принеси мне ухват, Экодас, — попросил Глендрин, открывая дверцу печи. Экодас снял ухват со стены, прикрепил к нему рифленую железную лопату и подал пекарю. Тот подцепил на лопату три золотистых каравая и вынул их из печи, а Экодас, надев белые шерстяные рукавицы, сложил хлеб на длинный кухонный стол. Всего в печи было двенадцать хлебов, и от их запаха Экодасу стало казаться, будто он неделю не ел.
