А вот Эржи мне до сих пор, признаться, иногда снится. И ее крестик до сих пор лежит в ящике стола…
Царица темной реки
Я блаженствовал. Честное благородное слово бывшего самоходчика, блаженствовал. Было от чего. Имелось сразу два серьезных повода. Сейчас расскажу, по стариковской привычке поболтать – пространно, с отступлениями. Ну, вы ж сами просили особенно отступлениями не увлекаться, но по возможности давать бытовые, так сказать, подробности войны, о которых в книгах не пишут. И знаете, все правильно. Вот начни я так: «Сидел я на берегу и ловил рыбку…» Все чистая правда, так и обстояло, но сухо ведь, казенно даже. С отступлениями и правда интереснее, красочнее газетного интервью.
Причина номер один. Война, особенно в первые годы, прохлаждаться не давала, особенно нашему брату. Брони у нас первые года два была катастрофическая нехватка, очень уж много мы ее потеряли тем проклятым (тут ударение ставь хоть на «о», хоть на «я» – одинаково сгодится) жарким летом. Так что мы были нарасхват и без дела не сидели. Это у летчиков бывало, как пелось в том кино, «мы к земле прикованы туманом»…
В общем, я, страстный рыболов с пацанских лет, впервые за войну смог порыбачить летом сорок второго, на Дону, когда нас отвели на перегруппировку. И то наспех как-то, часа три и удалось. И вот теперь второй раз здесь, в конце августа сорок четвертого на окраине Полесья.
Причина номер два… можно сказать, и причина два с половиной. Здесь мне тешить душеньку предстояло еще долго – когда нас отправляли на расквартирование, майор сказал: по самым достоверным сведениям, стоять нам дней десять, пока высокое начальство строит высокие планы.
А главное! Тогда, на Дону, мне пришлось вспомнить пацанские годы – когда покупными были только крючки и леска (да и та не всегда). Обо всем остальном предстояло заботиться самим. Вот и на Дону у меня фабричным был только случайно раздобытый крючок. Удилище из ивового прута, леска самолично плетена из конского волоса (это я вежливо попросил разрешения у повара у его коня, запряженного в полевую кухню, из хвоста немного волоса надергать. Ему такая просьба явно пришлась не по вкусу, но он разрешил, потому что был рядовой, а я уже носил первый кубарь). Вместо поплавка камышинка, наживка – пайковый хлеб. И все равно даже с таким скудным вооружением поймал трех ельчиков, ледащеньких, правда, но моральное удовольствие получил.
Зато теперь! Только рогульки, на которых лежали воткнутые в землю удочки, были самодельные. А вот все остальное – по высшему разряду. Три складные бамбуковые удочки в три звена каждая, сине-красные бакелитовые поплавки, да вдобавок малюсенькие колокольчики на конце каждого удилища, леска прозрачная, ни одна самая зоркоглазая рыба не увидит, вместо червяков (хотя здесь их и можно было накопать хоть ведро) крючки спрятаны в искусственных мушках, сделанных так искусно, что от настоящих не отличишь, и выдержат черт-те сколько поклевок, не изжулькаются.
Трофеи добротной немецкой работы.
Вот теперь я сделаю последнее перед, скажу уж пышно, повествованием отступление – о принципиальной разнице меж мародерством и трофеями. Никто никогда вслух эту разницу не обсуждал, но все ее прекрасно знали и соблюдали.
Негласно считалось так. Если какой-нибудь морально нестойкий экземпляр после боя незамеченным проскользнул на покрытое мертвяками поле и начал методично обшаривать карманы и ранцы фрицев, собирая всякое добро, те же часы, горстями, кольца снимая (у немцев, в отличие от нас, тогдашних, было в обычае носить обручальные, и не из меди), – вот это уже мародерство. За такое, смотря кому попадешься, можно не только в штрафную роту, но и схлопотать расстрел перед строем. Что однажды в сорок третьем на моих глазах и произошло. Очень уж рассвирипел политрук, и упрекнуть я его не могу: этот хмырь, весь в наколках и сроках, из лагеря выпушенный на фронт грехи искупать, три увесистые золотые обручалки, плотно сидевшие, с пальцами срезал, да так, с пальцами, в «сидор» и покидал. Немец, конечно, гад ползучий и заслужил не одного убиения, а троекратного, но уж чтобы так-то… Мы ж не немцы и не должны были с ними равняться.
А вот если ты со свежеупокоенного (часто тобою же) фрица снял часы или забрал хороший портсигар – это совсем другое. Это трофей. Главное, чтобы ты сам в том бою участвовал – и неписаных приличий ради не на глазах у командира. Ну, а если уж речь идет об оружии, тут вообще полная свобода: кортики-пистолетики, иногда попадались парадные сабли. Или награды. Сколько у нас пацанов после войны немецкими наградами игрались… ах, и вы тоже? Ну да, главное было – по дури на грудь не нацепить, кроме одного-единственного случая, когда в войну играли и вам выпадало немца изображать. Ну вот, лучше меня знаете, вы-то сами играли.
Короче говоря, догнали мы месяца полтора назад удиравшую немецкую автоколонну и распатронили ее в дым. Мы работали огнем и гусеницами, а десантники, что у нас сидели на броне, – автоматами. Ну, кто-то, кому положено, сгонял в кучу пленных и собирал документы, а другие легонько ударили по трофеям. Вот ребятушки из «царицы полей» и вытащили из упокоившегося в кювете штабного автобуса большой футляр, красивый, лакированный, раза в два побольше скрипичного. Открыли, посмотрели, что там, матернулись и хотели то ли на дорогу высыпать, то ли, как есть, в тот же кювет запулить. Тут я, на свое везение, рядом и оказался. Сказал, что к чему, они и отдали без вопросов и малейшего сожаления.
Мама родная, чего там только не было аккуратно разложено в гнездах! Заядлым рыболовом был немец, ни вечной ему памяти, ни царствия небесного. Три удочки, впервые в жизни мною увиденные катушки, лески разнообразные, и на мелкую рыбу, и на крупную, крючки разные; поплавки, жерлицы, мушки в виде всяких насекомых, грузила… Клад для понимающего человека, одним словом.
Вот и всё, покончено с отступлениями, это была этакая увертюра, а теперь пойдет рассказ о самом удивительном происшествии в моей не такой уж бедной на происшествия жизни…
Как только мы обосновались в деревне, как только я узнал, что поблизости есть рыбная река, как только появилось свободное время, я еще чуть ли не затемно пошел на утреннюю зорьку, рассвет встречать с заброшенными удочками. Рыба, как и человек, ночью без нужды шляться не любит, а вот проснувшись утром, в рассуждении, чего бы пожрать, идет к поверхности посмотреть, не упала ли в воду какая козявка. Тут ей, пожалуйста, со всем нашим гостеприимством немецкие мушки-бабочки приготовлены…
Прошел какой-то час с четвертью, а у меня на кукане было уже девять крупных окуней, голавлей да приличный судачок. Раза три попадалась и мелочь, но я, осторожно сняв ее с крючка, выбрасывал в воду – пусть поднакопит жирка для следующего рыболова, кошки в хате, где я определился на постой, все равно нет. Хороший был клев. Сама река – куда там нашему Енисею, всего-то метров полтораста в ширину, но глубокая, с омутами, так что не так уж редко утопленники там случались, как выяснилось из опросов местного населения в лице моей хозяйки, местного милиционера и двух пацанят.
Благодать, как душа отдыхала от войны! Лес вокруг, и на том берегу лес, и там-то, на востоке, – безоблачное небо над лесом все розовее делается, скоро солнышко покажется, а у меня на средней удочке никелированный колокольчик зазвонил, поплавок затанцевал, то утонет, то вынырнет, и тут уж не зевай. И опа – вполне себе приличный голавль, одиннадцатый по счету хвост! Хорошо все-таки жить на свете вот таким вот манером – когда не то что вблизи, но и вдалеке не стреляют, когда удочки у меня великолепные, каких я сроду в руках не держал, и клев хороший… Вот в такие минуты и задумаешься: а вдруг все же не спалят? Вдруг живым и непопорченным домой вернешься? Кто сказал, что меня непременно спалить должны? Два раза горел и оба раза успевал на белый свет выскочить неподпаленным, разве что на левой руке мизинец малость скрючен, так уж обожгло. А два раза подбивали так, что и не горел. Вот и начинаешь думать…
