— Ты слушал меня только краем уха, а ведь в каждой сказке есть доля правды. Киньон так говорил. Просто эта правда со временем приукрашивается.
— Верно, — засмеялся Скилганнон. — В библиотеке Лан-диса я прочел то, что понаписали про меня самого. Память ко мне тогда еще не вернулась, и я хотел знать, кто я такой. Рассказы о моей жизни, достоверные в целом, скрывались под грудой небылиц о летучих конях и огнедышащих драконах. Ты права, сказки заслуживают пристального рассмотрения. Расскажи мне еще раз все, что помнишь об этом орле.
Аскари начала рассказывать, но он внезапно прервал ее.
— Почему волшебники?
— Что?
— Почему орел исполняет желания одних только волшебников? Почему не героев, скажем? Почему не крестьян?
— Не знаю. «Добрых волшебников», говорится в сказке. А ты как думаешь?
— Волшебники сведущи в магии. Они творят заклинания. Птица не по своему выбору исполняет их желания — это они ее заставляют. — Скилганнон задумался. — Этот орел не живой. Он просто источник силы, к которому прибегают волшебники. Он серебряный — стало быть, рукотворный, как те машины в храме и во дворце Ландиса Кана. Да, навыдумывал я, — потряс головой Скилганнон. — Машина, летающая в небесах и каким-то образом посылающая волшебную силу на землю? Чепуха. Как ее могли запустить в небо? И почему она обратно не падает?
— Об этом нам сейчас не стоит задумываться. Все равно что о твоем крылатом коне. Главное — это орел и яйцо, которое тебе надо похитить.
— Или разбить. — Скилганнон выбранился вполголоса. — Нет, самого главного нам все еще не хватает. Орла запустили в небо в глубокой древности, а машины древних ожили не так уж давно. В мое время немногочисленных Смешанных создавали надирские шаманы — те орды, которые мы видим теперь, никому и не снились. — Он в раздумьях сел на поваленное дерево. — Просто голова кругом идет. Мы строим догадки на основе чего-то совершенно неправдоподобного. Серебряный орел почему-то утратил свою великую силу, а потом обрел ее вновь. А тут еще великаны с золотыми щитами... — Сказав это, Скилганнон вдруг замер.
— В чем дело? — спросила его Аскари.
— Золотой щит. Я его видел. Не в руках у великана, а на вершине горы, над Храмом Воскресителей. Он огромен. Небесное Зеркало, так называли его монахи. Да, теперь я вспомнил. В храм меня привел один молодой послушник. По дороге он рассказывал мне про настоятелей былых времен и про Зеркало. Когда оно появилось впервые, в темных чертогах зажегся свет. Без огня, будто солнце послало туда частицу своих лучей. Монахи верили, что солнечный свет идет в недра горы через Зеркало. Именно тогда магия древних ожила вновь. Теперь я, кажется, понял. Орел никогда не терял своей силы, но лишь через Зеркало эта сила может струиться с небес. Этим же объясняется и тщеславие.
— Тщеславие? О чем это ты?
— Ландис Кан сказал, что орел тщеславен, ибо влюблен в свое отражение. Орел смотрится в Небесное Зеркало, и благодаря этому магия поступает в наш мир.
— Она идет в яйцо, — подсказала Аскари.
— Вот-вот, а уже из него машины как-то черпают силу, чтобы работать. Если уничтожить яйцо, они опять остановятся. Возрожденных больше не будет, а Вечная станет смертной, как и все мы. — Скилганнон перевел дыхание. — Я должен найти этот храм.
— Не ты, а мы, — сказала Аскари. — Далеко ли до того места?
— Трудно сказать. Я ни разу не ездил туда из этих краев. Я садился на корабль в Мелликане, на восточном берегу, и плыл на эту сторону моря, к устью реки Ростриас.
— Киньон должен знать, где это. Он родом с севера.
Охота снова прошла удачно. Ставут, довольный, сидел у костра и резал поджаренную оленину. Рядом спали Шакул и еще девять джиамадов с туго набитыми животами. Восемнадцать других под началом маленького серо-пегого Гравы вернулись еще раньше. Им тоже сопутствовала удача, хотя понять это Ставуту удалось не сразу, уж очень невнятно говорил Грава. Однако то, что Грава привел с собой еще двоих джиамадов, Ставута не удивило. Скоро все беглые джики, бродящие в этих горах, как пить дать, войдут в стаю Красношкурого.
Он ухмылялся. Страх перед джиамадами остался в прошлом. Ему нравилось уходить с ними на долгие вылазки — там ему было даже спокойнее. Киньон и другие крестьяне, несмотря на все старания Ставута, по-прежнему боялись зверей и даже поговаривали о возвращении в деревню: авось враги больше не станут туда наведываться. Эти разговоры Ставут решительно пресекал. «Скилган-нон сказал, что враг непременно вернется, а он не их тех, кто склонен преувеличивать. Вперед, и только вперед. Я уверен, что Алагир нам поможет».
С ним, как ни странно, почти не спорили — просто кивали и отходили прочь. Мало кто отваживался теперь спорить со Ставутом. «Это, наверно, потому, что я показал себя таким хорошим вожаком», — думал он.
Грава, вернувшись с двумя новичками, поставил их перед Красношкурым. Ставут, поднявшись на ноги, холодно оглядел их. Это вошло у них в ритуал, которым он от души наслаждался.
Парочка была тощая, один сутулый, почти горбатый, другой длинный, очень темной масти. Оба посмотрели на Граву, и тот прорычал им нечто малопонятное.
— Служить Красношкурый, — сказал горбун.
— Как звать? — спросил Ставут.
— Железный, — показал на себя горбун. — Уголь, — показал он на черного.
— Вы будете охотиться с нами. Убивать голокожих нельзя. Оба кивнули.
— Помните об этом. Теперь ступайте.
Новое высказывание Гравы все встретили клокочущим звуком. Ставут, знавший теперь, что они так смеются, с улыбкой кивнул и снова сел у костра.
Шакул заворочался, потянулся и громко пукнул.
— Прелестно, — сказал Ставут.
— Хорошо спал. Сны не видел.
— Это самое лучшее. — Ставут поскреб темную щетину на подбородке. Обычно он брился каждый день, но теперь решил, что Красношкурому борода больше пристала. — Пора возвращаться к нашим селянам. Они, поди, изголодались по свежему мясу.
Шакул понюхал воздух и заявил:
— Они ушли.
— Как ушли? Куда?
— На юг.
— Быть того не может!
Шакул повел плечами, взял недоеденную оленью ногу и сказал:
— Горелое мясо.
— Давно ли они отправились?
— Мы ушли, и они ушли. Значит, вчера утром.
— Зачем они это сделали? — спросил Ставут.
— Боятся нас. Красношкурый боятся. — Ставут, посмотрев на янтарные глаза и огромные клыки Шакула, вдруг понял, почему крестьяне не вступали с ним в спор. Уважение тут ни при чем. Они просто испытывали ужас перед зверями и все сильнее боялись его самого.
— Я бы их пальцем не тронул, — сказал он.
