— Ты ошибаешься. В них заложено гораздо больше того, чему мы позволяем развиться. Отбрось ненадолго свои предрассудки и подумай. Шакул пошел за нами из любопытства. Когда ты сказала, что я не хочу заходить в воду, он бросил меня туда. Звуки, которые ты слышала, — это смех. Понимаешь? Он надо мной подшутил. А когда Шакул висел на скале, наверх его вытащил зверь, с которым он дрался прошедшей ночью за место в стае.
— Вот-вот, — не сдавалась Аскари. — Свое место в жизни они отвоевывают. Верность для них ничего не значит.
— Люди делают то же самое. При этом они убивают своих соперников или устраивают против них заговоры. Но когда Ша-кул поборол Брогу, крови не пролилось, и вражды между ними не возникло. Вопрос первенства решается силой потому лишь, что вожаки стаи должны быть сильными. Этим существам никогда не давали развиваться свободно. Они подчинялись железной дисциплине и использовались только для войны и смертоубийства. Здесь они учатся выручать друг друга, и между ними завязываются братские узы. Я им больше не нужен, Аскари. Если бы то, что ты говоришь, было правдой, Шакул просто убил бы меня и сам стал вожаком стаи.
Так и не убедив Аскари, он подбавил в огонь дров.
— Тебе хорошо с ними, правда? — спросила она.
— Правда, — усмехнулся он. — Не могу даже сказать почему. Я смотрю, как они растут, вижу, как им радостно жить на воле. И чувствую себя замечательно.
Да, это тот самый Ставут, которого она знала, добрый, чуткий и благородный. Глядя на него с нежностью, Аскари начала понимать, что испытывает к нему не одну только нежность. Тот поцелуй не покидал ее мыслей.
— О чем ты думаешь? — спросил он, перехватив ее взгляд.
— Ни о чем.
— Когда женщина так говорит, — засмеялся Ставут, — мужчина понимает, что дела его плохи.
Ее глаза сузились.
— Я забыла, что ты у нас знаток женщин.
— Можно и так сказать. Но наш поцелуй в пруду я не променял бы на все золото мира.
— Умеешь же ты нужные слова подбирать.
— Не хочешь ли опять прогуляться со мной?
— Пожалуй.
Они взялись за руки и скрылись в лесу.
* * *
Мемнону и раньше случалось видеть смерть. Много раз. Почему же теперь он испытывал такое странное чувство? Его дух парил над узкой кроватью. Умирающий мальчик, бледный, весь в испарине, едва дышал. Мать, сидя рядом, держала его за руку. По ее лицу текли слезы. Человек, считающий себя отцом ребенка, стоял позади, положив руку ей на плечо. Он осунулся, глаза у него покраснели. Мальчик содрогнулся в последний раз и затих. Мать, вскрикнув, упала на его тело.
— Ну, ну, милая, — говорил отец. — Не надо.
Причитания матери действовали Мемнону на нервы, раздражали его. Не в силах больше смотреть на лицо мальчика, он переместился вправо. Теперь он видел его только в профиль. Какое грустное лицо, какое потерянное.
Его, Мемнона, лицо.
«Вот откуда у меня это чувство, — думал он. — Воспоминание о детстве, которому недоставало тепла, а не скорбь по умершему». Он думал так, но ощущение пустоты внутри не проходило. Это всего лишь сожаление о неудавшемся опыте, сказал он себе. Мать, держа лицо ребенка в ладонях, целовала его. Мемнон не помнил, чтобы его кто-нибудь так целовал. Умри он в детстве, как этот мальчик, никто бы не плакал над ним. Впрочем, этих родителей он хорошо выбрал. Отец — торговец полотном, мать — швея, известная своим добрым сердцем. Живут они у моря, на лентрий-ском побережье. Мемнон счел, что растущему мальчику морской воздух пойдет на пользу.
Теперь он уже не будет расти. Великая печаль овладела Мем-ноном, и он повторил себе: опыт не удался.
— Хватит с нас этого никчемного зелья, — сказал отец, взяв с полки глиняный кувшинчик, и в порыве гнева запустил им в стену. Кувшинчик разбился, семена и сухие листья высыпались на половик.
Мемнон подлетел к ним и стал рассматривать. Печаль прошла без остатка.
Он вернулся в свое тело. Встав слишком быстро, он пошатнулся и чуть не упал. Обычно после возвращения он всегда лежал какое-то время, восстанавливая равновесие тела и духа. У двери своей комнаты он задержался, держась за косяк и глубоко дыша. Потом открыл дверь и спустился в лабораторию Ландиса Кана. От усталости он едва волочил ноги. Последние дни, особенно долгая поездка в горы, где он созвал к себе своих Теней, измотали его. Слишком он привык к удобствам дворцовой жизни.
Оба его помощника еще трудились в лаборатории. Патиакус, подняв голову от бумаг, встал и поклонился. Рыжий Оранин тоже поспешно вскочил.
— Нашли что-нибудь? — ласково спросил Мемнон.
— Много интересного, мой господин, — сказал Патиакус, — но ничего такого, что имело бы отношение к вашему вопросу.
— Со временем и это выяснится. Поздно уже, — сказал Мемнон Оранину. — Ступай поешь, отдохни. Завтрашний день будет долгим.
— Благодарствую, мой господин. — Ученик с новым поклоном попятился к двери.
Мемнон потрепал Патиакуса по плечу.
— Присядь, дружище. Поговорим.
— Да, господин. О чем вы желаете говорить?
— Ребенок только что умер. Очень трогательно. Слезы и причитания.
— Сожалею, мой господин.
— Я тоже. — Мемнон стал за спиной Патиакуса, положив руки ему на плечи. — Ты все такой же заядлый травник, каким был раньше?
— Теперь у меня нет на это времени, господин.
— Тебе нравилось быть аптекарем?
— В каком-то смысле. Работа у вас мне нравится куда больше.
— Не думаю. — Мемнон достал из ножен под рубашкой маленький кинжал-иглу, вышел вперед и поднес его к самому лицу Патиакуса. Тот отшатнулся. — Если бы я смазал лезвие соком абальсина, чванного корня и семян карона, а потом ранил им тебя, что бы случилось?
— Я бы умер, мой господин.
— Мгновенно?
— Нет. Начинаются судороги, распухают железы в горле и в паху. Это мучительная смерть.
— Очень хорошо. Превосходно. Я всегда уважал тебя за ученость, Патиакус. Отменная память и аккуратность во всем.
— Вы пугаете меня, господин. — На лысине Патиакуса выступил пот.
— Ну что ты. Не бойся. Мой нож не смазан ядами, о которых я говорил. — Мемнон чуть-чуть надрезал кожу на голове своего помощника. Тот вскрикнул и попытался встать, но Мемнон придавил его к стулу. — Наш разговор еще не окончен.
Он спрятал нож, взял себе стул и сел. Теперь пот лил с Патиакуса градом.
— Поговорим о службе, Патиакус. О верности, если угодно. Кому ты служишь?
— Вам, господин мой.
— Правильно, но не совсем точно. Ты служишь также и Вечной?
