Делаю звук телика громче.
Вчера вечером самолет «Эйр Франс», летевший в Рио-де-Жанейро, разбился на линии А1 через несколько минут после взлета в аэропорте Шарль-де-Голль. Рашид Хеллауш сидел за рулем своего семейного внедорожника и ехал по окружной к себе в Трамбле-ан-Франс, когда получил в ветровое стекло, то есть прямо в лицо, удар левого двигателя IAEV2500-А1 весом в две тонны от рухнувшего аэробуса А320.
Теперь я понимаю, почему сегодня утром, явившись в магазин, я увидел на окнах металлические жалюзи. Теперь я понимаю, почему в 10:00 утра, когда тысячи туристов уже штурмуют улочки Монмартра, мне пришлось ждать Рашида на террасе кафе. Теперь я понимаю, почему все мои эсэмэски и звонки остались без ответа. Теперь-то я понимаю, почему я очень долго ждал, но, как в песне Джо Дассена, «он так и не пришел».
Я ошарашенно уставился в телевизор.
За несколько секунд я потерял Рашида и лишился мсье Жана Здоровьяка — я предпочел бы узнать его имя при более благоприятных обстоятельствах.
Мне не по себе от того, что я больше никогда их не увижу. Я не думаю о себе, о работе, о будущем, только что полетевшем к чертям собачьим; я думаю о двух этих людях, о том, что я совсем их не знал, — как ни парадоксально, смерть придала им в моих глазах весомости, какой они не имели, пока были рядом. До меня вдруг доходит, что у мсье Здоровьяка и у Рашида наверняка был дети, жены, родители, которые любили их и которых любили они. Нетрудно представить, каково им сейчас: весть раздавила их, уничтожила, они выплакали все глаза.
Я фотографирую телеэкран с сообщением крупными буквами — хочу остановить, обессмертить мгновение. И правильно делаю: диктор уже перешел к прогнозу погоды.
Выключаю телик и поднимаю глаза к потолку. Мой взгляд, как у Супермена, проникает сквозь бетон потолка, потом через мою комнату, крышу дома — и наконец, он в облаках. В этот миг пятьсот тысяч человек находятся в небе на высоте одиннадцать тысяч километров, летят со скоростью более восьмисот километров в час внутри металлической конструкции весом около сорока пяти тонн.
Самолет — самое надежное транспортное средство в мире. Вероятность разбиться в самолете — одна миллионная. К тому же в девяносто процентах авиакатастроф находятся выжившие. То, что произошло с моими начальниками, в высшей степени невероятно. Но ведь и невероятная вероятность не равна нулю — как в случае обезьян и Шекспира.
Точно чертик на пружинке, который выскакивает из коробки, стоит лишь поднять крышку, я соскакиваю с софы и несусь вверх по лестнице. У себя в комнате открываю шкаф и вынимаю толстую папку, полную тетрадок. Пять минут — и вот она, информация, какую я искал. Запись сделана 18 апреля 2011 года. Я записал в одну из зеленых тетрадей, что может помочь выжить в авиакатастрофе: лететь надо в брюках и рубашке или футболке с длинным рукавом, в удобных ботинках. Широкая одежда исключается, ею можно за что-нибудь зацепиться, и потом рядом с фюзеляжем очень мало места. Одеться для полета в самолете — не значит по погоде той страны, куда летишь. Уверен, мсье Здоровьяк отправился в Рио в рубашке с коротким рукавом, чтобы не отличаться от окружающих при прилете. Но правила выживания прямо говорят: нельзя забывать о странах и зонах, над которыми вы пролетаете. Воды Атлантического океана холодны как лед. В случае весьма неприятного форс-мажора посадка на воду в шортах и маечке не сулит благополучного исхода. С собой всегда надо брать толстую куртку: она поможет, если вам суждено выжить в авиакатастрофе, которая погрузит вас в воду или ударит о твердую землю. Куртка предохранит вас от возможных ушибов и переломов. Одежда должна быть хлопчатобумажная, она не такая воспламеняемая.
Я никогда не летал на самолете — но если вдруг случится, обязательно возьму пуховую куртку, и пусть все смеются себе на здоровье, потому что летим-то мы в Марракеш.
Пересечение судеб моих двух начальников наводит меня на мысль об авиадиспетчерах. Диспетчеры военных самолетов отличаются от гражданских. Задача военных — свести два истребителя в одной точке, задача гражданских — избежать столкновений во что бы то ни стало и следить, чтобы воздушные суда никогда не пересекались друг с другом.
Но тут они ни при чем: никаких авиадиспетчеров — ни военных, ни гражданских — не учат разводить на максимально далекое расстояние аэробусы А320 и семейные внедорожники.
Шестьдесят восемь
12 часов 55 минут.
На сей раз я прихожу на работу вовремя, даже чуть-чуть раньше.
В лаборатории царит возбуждение, какого я никогда не видел в этой тихой заводи.
— Ты уже в курсе? — встречает меня Элен. — Теперь, раз мсье Здоровьяк нас покинул, новым шефом будет Голуа — и, кажется, после обеда он собирается всех уволить.
Из глаз Элен катятся слезы. Не потому, что она боится увольнения, и не потому, что новым директором предприятия стал Голуа и наша жизнь превратится в кромешный ад, — нет, ей жалко мсье Здоровьяка, хорошего человека.
Глядя на нее, я тоже плачу. Бывший наш патрон столько для меня сделал! Считал меня таким же сотрудником, как остальные, видел во мне мужчину, взрослого человека. Скверно устроена жизнь. Всегда первыми уходят лучшие. Может, потому, что после смерти наступает чудесная жизнь и они заслужили ее раньше нас? Но даже если так, то и мсье Голуа следовало бы хоть немножко подкоптиться в огне пылающего самолета или огрести по зубам мотором от А320. Ему бы это пошло на пользу — так я думаю.
Спустя полчаса нас всех собрали в зале, где мы обнюхиваем подмышки разных красавчиков. Построили в два ряда, будто мы расстрельная команда. Но скорее расстреляют сейчас нас.
Второй ряд, наверное, не видит Голуа, потому что он очень маленький, а Голуа разворачивает лист бумаги и читает торжественную речь. Он сожалеет о безвременном уходе нашего президента, обещает продолжать начинания своего предшественника и придерживаться в управлении предприятием той же линии, что и раньше, как будто прежний хозяин не покидал нас. Ради этого он, видите ли, обязан некоторых людей уволить, ибо лично ему кажется, что в таком количестве обнюхивателей необходимости нет.
Первое названное имя оглушает меня словно пушечный выстрел. Потому что оно мое. Затем следуют Мирей, Бернадетта, Мишлин и… Элен, то есть все те, кого Голуа на дух не выносил. Вот так совпаденьице!
Элен опять в слезы. Я терплю, стиснув зубы. Папа всегда говорит: если сильно нервничаешь — стисни зубы и считай до шестидесяти восьми. И я начинаю считать.
Один, два, три…
— Все, кого я не называл, могут вернуться к работе, — сообщает эта свинья, хлопнув в ладоши. Он чувствует себя пашой, отдающим приказ рабам.
Десять, одиннадцать, двенадцать…
В конце концов, может, не так уж и плохо избавиться от измывательств мелкого кровопийцы, который не заслуживает ни любви, ни доверия…
Двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь…
