В довершение всего галантный (а, скорее, просто любопытный) унтер-офицер в лихо сдвинутой на бок фуражке протянул мне сорванный с чьей-то клумбы желтый георгин.
— Madame, - поправила я. Но цветок приняла.
— Ерохин! - Договорить не дали: Фустов, окинув нас, беседующих, неприязненным взглядом, подозвал подчиненного к себе.
Впрочем, мы уже поднимались в указанную квартиру.
Любовницей Харитонова была дама неопределенного возраста с ярко накрашенными губами и фиолетовым синяком у глаза. Простоволосая, босая и одетая лишь в нижнюю рубашку.
— Ушел он, ирод проклятый! Богом клянусь, ушел! – дрожала она губами и заламывала руки, не сводя с Фустова умоляющего взгляда. - Да и век не видела бы его, ирода, всю душу мне истрепал… Зачем же мне врать-то, ваше высокоблагородие?!
Врать ей и правда как будто незачем. Я осмотрелась. Холодная и сырая комната с низкими потолками, в углу за ширмой незаправленная постель. Над нею, наподобие ковра, грязная в дырах тряпица, в другом углу выпотрошенный то ли жандармами, то ли самой хозяйкой платяной шкаф. Рядом распахнутая дверь, за которой в темноте, подсвечивая себе спичками, пытались что-то найти двое жандармов.
Я поежилась – все-таки до чего же холодно! И тогда мне показалось странным, что, хотя ни печи, ни голландки, ни даже утермарковской[27] чугунной печки в комнате не имелось – дымоход тянулся по потолку и выходил в форточку. Начало же его росло из стенки… точнее, через грубо прорубленную дыру входило в эту комнату. Я задумчиво постучала костяшкой пальца по той стене: кажется, слишком тонкая для того, чтобы быть несущей. И на этой же стороне, над кроватью, висела тряпка-ковер, закрывая собою весь угол… Я выразительно посмотрела на Фустова.
Тот понял. Проследил за моим взглядом, куда уходит дымоход, и, перегнувшись через кровать, неслышно одернул тряпку.
За нею оказалась хлипкая дверь.
— Лестница там токма черная, лестница! Нету там никого! - Нарочито громкий с ноткой истерики голос женщины не оставлял уж сомнений, что с дверью что-то неладно.
— Ерохин! – чуть слышно окликнул Фустов и кивком головы указал, что делать.
Я безотчетно попятилась в дальний угол, пока не прижалась спиною к холодной стене.
Двое унтер-офицеров понятливо оттащили в сторону кровать, а после Ерохин и Фустов, вынув оружие, встали по обе стороны от двери. Ерохин, перекрестившись, с размаху толкнул ее ногою вглубь.
Не знаю, что произошло прежде: истошно завизжала женщина, или Ерохин вслед за яркой вспышкой света вылетел на середину комнаты. Заряд картечи разворотил ему грудную клетку, а извозчик Харитонов перезарядил ружье и выстрелил снова, задев еще кого-то.
— Врешь, сука, живым не дамся! – орал он, пьяный, с мутным взглядом и перекошенным от ярости лицом.
— Не стрелять! – пытался перекричать его Фустов. – Опустить револьверы к чертовой матери!
Кричал он, разумеется, своим людям – то и понятно. Харитонов нужен был живым и способным выдать подельников. Но извозчик вновь перезарядил ружье и, покачиваясь, выбирал следующего… Унтер-офицеры же – далеко не все из них были даже вооружены – растерялись не меньше меня.
Но не Фустов. Взгляд его был сейчас не менее мутным, чем у извозчика. Отбросив бесполезный револьвер, он, не глядя, схватил первое, что под руку подвернулось – это оказалась чугунная кочерга – и ожесточенно набросился на мужика, бывшего на полголовы выше и раза в два шире. Фустов повалил его на пол точным ударом под колени. Падая, извозчик выстрелил в третий раз. Я зажала себе рот обеими руками – уверена, картечь зацепила Фустова. Обязана была зацепить! Но тот, не видя и не чувствуя ничего, ударил кочергою снова – по пояснице. Каблуком припечатал к полу кисть руки, заставив Харитонова взвыть, и сильным пинком отшвырнул ружье проч.
Я не сразу поняла, что все кончено. И что Фустов даже не ранен. А когда обрела способность снова владеть своим телом, скорее опустилась на пол подле Ерохина. Поздно, мертв.
Фустов все еще тяжело дышал и обводил комнату страшными своими мутными глазами. Поторопил:
— Лидия Гавриловна, идемте, времени нет. - А на своих он прикрикнул куда менее деликатно. – Это всех касается! Ерохиным и без нас займутся – дел невпроворот!
Я, окинув быстрым взглядом лица жандармов, похолодела. Фустова здесь не просто недолюбливают. Его ненавидят. Кто-то открыто, кто-то исподтишка. Вероятно, считают, что в гибели Ерохина и ранении еще одного есть вина их патрона.
— И нечего на меня глазеть! – Фустов повысил голос, вины не признавая. - Нюни распустили хуже баб! Живо по местам!
…Позже, на время забытая всеми, я сидела в тиши кареты и дожидалась Фустова. Обхватила себя руками за плечи и, не мигая, глядела в темный угол. Думать ни о чем не хотелось. Да я и не смогла бы. Я лишь пыталась решить для себя – завидую ли толстокожести моего нового знакомого? Или она меня пугает? Кажется, ему все равно, кем жертвовать, чтобы добиться цели – другими или собой. Ведь он и сам вполне мог погибнуть, когда бросился на вооруженного Харитонова.
А потом я увидела ответ на многие свои вопросы.
Глеб Викторович обо мне, должно быть, забыл. Когда он укрылся от глаз товарищей между стенкой кареты и глухой стеною дома – холеное его лицо вдруг исказила гримаса такой невыносимой боли, что мне подумалось – тот заряд картечи все-таки задел его… А после он, сцепив зубы, ударил кулаком в каменную стену дома.
На камне остался кровавый след.
Я глядела на него через стекло – ни жива, ни мертва. Наверное, не стоит вмешиваться. Чем я могла помочь? Тем более, Фустов сам взял себя в руки. Оправил мундир, похлопал себя по карманам, ища что-то, и вынул на свет божий табакерку. Вот только высыпал он из табакерки на тыльную сторону ладони вовсе не табак, а белый порошок, вроде пудры… которую торопливо втянул через нос.
* * *
После, мерно покачивая в темной карете, я исподтишка разглядывала лицо господина Фустова, невозмутимое, как и пару часов назад, когда мы встретились. Хмурясь, он вчитывался в какие-то документы. Кровь с костяшек пальцев Глеб Викторович грубо оттер чем-то еще на Расстанной, но сейчас она выступила вновь – собиралась в тягучие капли и норовила запачкать белоснежный манжет сорочки.
Я не выдержала:
— Позвольте… у вас кровь… - отвлекая Фустова от чтения, я неловко взяла его за руку и аккуратно промокнула кровь собственным платком.
Дело было плохо: сустав над верхней фалангой среднего пальца раздулся и посинел – кажется, вывих. Дай Бог, чтобы хоть не перелом.
— Вам следует показаться доктору, - заметила я, туго перевязывая руку тем же платком. – Больно?
— Ничуть, - я почувствовала его дыхание на своей щеке.
