— Мария… простите, не знаю вашего отчества, - окликнула я девушку, когда та, не собираясь задерживаться, уже удалилась к дверям. – Простите, вы не выпьете со мною чаю? Мне, право, неловко здесь одной.
Девушка остановилась. Снова поглядела изучающе и сухо ответила:
— Марья Игнатьевна. И у меня много работы, прошу простить.
— А меня называйте Лиди, - запросто сказала я. Сама подвинула к столику с подносом второй стул и только потом села. – Никогда не посмела бы отрывать вас от работы, но… - Я попыталась сделать так, чтобы чашка с блюдцем в моей руке звонко задрожали, - мне так нужно с кем-то поговорить…
— Вам нехорошо? – голос прозвучал значительно менее сухо, Марья Игнатьевна даже подошла, заботливо дотронувшись до моего плеча.
— На моих глазах сегодня убили человека… господина Ерохина. Вы, должно быть, его знали?
— Нет, я не знала Ерохина, он из другого ведомства… Но в вас что же – стреляли? И Глеб Викторович был там? Боже правый, я ничего не знала…
Девушка рассеянно опустилась на стул, а я, подняв глаза, отметила, как бледно ее лицо. На ресницах у нее заблестели слезы. А я устыдилась – расстраивать ее столь сильно мне не хотелось. И поспешила найти слова утешения:
— Вероятно, Глеб Викторович просто не хотел вас расстраивать. Я тоже была там, но и помыслить не могу, чтобы рассказать обо всем мужу – ведь знаю, что он с ума сойдет от беспокойства.
— Так вы замужем? – догадалась моя новая знакомая. И я почувствовала, что настороженности в отношении меня у Марьи Игнатьевны стало куда меньше. – Простите, что я так расчувствовалась… и не подумайте ничего дурного – просто я очень беспокоюсь за Глеба Викторовича. Я всегда за него беспокоюсь.
Я сочувственно пожала ее руку:
— Увы, небезосновательно. Глеб Викторович о себе совсем не думает. Он женат?
— Что вы, нет! Глеб Викторович все время проводит на службе.
— И не помолвлен? – изумилась я.
Машенька отрицательно качнула головой, а я поняла горькую правду. Вдовец. Это объясняло и кольцо на цепочке, и его бесстрашие, граничащее с безумством. И даже кокаин.
После Марья Игнатьевна позволила называть ее Машей, и мы долго пили с нею чай. На Гороховой девушка работала уже два года, сразу как окончила курсы машинисток. Из них третий месяц – а именно столько пребывал в этом здании господин Фустов – она числилась его подручной. Много лестного и восторженно я услышала за чаем о ее шефе. Смел, благороден, высоко образован, находчив и превосходно воспитан. Насчет воспитания: надо полагать, либо Глеб Викторович не показывался еще перед Машенькой с расстегнутой сорочкой, либо показывался, но ей понравился вид.
Последнее, впрочем, сомнительно. К красавцу-шефу Машенька, разумеется, питала симпатию, но, судя по ее рассказам, он на девушку внимания обращал немногим больше, чем на ее печатную машинку.
* * *
Самый страшный звук на свете – чуть слышный металлический лязг, с каким взводят курок револьвера. Щелчок, которым он оканчивается, заставляет сердце пропустить удар, а тело и мысли парализует. Всего на миг – но этого хватает.
Так я думала до сего дня. А нынче шла вслед за подручным господина Фустова в допросный кабинет и слышала, как плачет мужчина. Воет, причитает, потом торопливо, боязливо говорит что-то – и вновь вой переходит в страшные мужские рыдания. Я молилась про себя, чтобы звуки доносились из другого кабинета, не из того, где допрашивали извозчика Харитонова. Ибо не хотелось думать, что сделали с мужчиною его роста и комплекции, чтобы он так рыдал…
Но это был Харитонов. В темной сырой комнате с забитыми доской окнами его усадили на одинокий стул, а руки сковали за спиною наручниками. Разбитая губа сильно кровила, кровь смешивалась с водой, которая струйками стекала по мокрым волосам и рубахе на пол. Подле стула опрокинутыми валялись два пустых ведра. Впрочем, кажется, губу разбили еще при аресте, а водой не пытали, а лишь приводили в чувство – так как прежде Харитонов был мертвецки пьян.
Не жандармы заставляли его выть, а те демоны, которые рвали душу на части. Ведь Харитонов нынче достаточно протрезвел, чтобы в полной мере осознать, что сделал.
— Не помню… ничего не помню… пьян же был – ничего не помню… - Причитания вновь перешли в нечленораздельные рыдания.
В кабинете двое унтер-офицеров стояли по сторонам двери; возле Харитонова, без мундира, всклокоченный, с закатанными по локоть рукавами выхаживал еще один – он-то и задавал вопросы. Фустов представил его, как господина Вильчинского. На Расстанную с нами Вильчинский не ездил – встретил уже на Гороховой.
Сам Глеб Викторович держался от происходящего от происходящего в стороне, я даже не сразу увидела его. Широко расставив ноги, будто боялся не устоять, и скрестив руки на груди. В допрос он не вмешивался, только, не мигая, смотрел на корчившегося Харитонова.
Заметив меня, молча выдвинул стул. Впрочем, сесть я отказалась – здесь никто не сидел, кроме арестованного.
— А теперь еще раз, Харитонов. С самого начала и как можно подробнее! – Вильчинский комплекцией и сам едва ли уступал допрашиваемому. Громкий его голос эхом отдавался от голых стен комнаты и терялся где-то под сводом потолка.
— Про… про барыню? – затравленно поднял на него глаза Харитонов.
— Про барыню. С самого начала. Откуда про нее узнал, кто велел разыскать?!
— Ни… ничего я про нее не знал… Богом клянусь!
— Врешь, собака! – Вильчинский гаркнул так резко, что я вздрогнула.
— Богом клянусь! Матерью Пресвятой Богородицей клянусь, что не вру, ваше высокоблагородие… Студент мне ее показал третьего дня. За… зазноба, говорит, она его сердечная, побалакать ему с нею надо о чувствах об их – да так, чтоб муж ейный не слыхал. Де… де… денег дал, чтобы я ее с Васильевского увез да на мосту в означенный час остановился… Таков уговор и был, ваше благородие…
Я скосила глаза на Фустова, слушавшего хмуро и внимательно. И, подойдя ближе, тихо спросила:
— Кто это – Студент?
— Наш Клетчатый, - столь же тихо ответил Глеб Викторович. – Говорит, на студента похож.
— …не знал я про бомбу… Богом клянусь, не знал… - Харитонов опустил голову ниже плеч, будто выдохся окончательно и затих.
С полминуты в кабинете слышно было только его тяжелое дыхание. Вильчинский же молча поднял глаза на Фустова, потом без удивления перевел их на меня – и снова на шефа. Глаза его – водянистые, будто рыбьи, отчего-то были мне крайне неприятны.
Фустов кивнул ему, наверное давая понять, что ответ его удовлетворил.
— Что же ты, сволочь, с места-то утек, когда Студент бомбу швырнул? – снова спросил Вильчинский. - Отчего полиции все как есть не рассказал?
С ответом Харитонов почему-то медлил – жандарму даже пришлось вновь прикрикнуть.
