— Вы, Глеб Викторович, посмели меня тревожить во время прощания с подругой. Я, было, решила, что разговор не терпит отлагательств. Вы ведь не стали бы беспокоить меня из-за чепухи? Скажем, чтобы спросить, зачем Ксения ездила в тот день на Васильевский?
Фустов кашлянул – то ли нервно, то ли поперхнувшись папиросным дымом, которого здесь было больше, чем воздуха. Но сделал над собой усилие и вновь поднял глаза:
— Видите ли, именно это я и хотел спросить. Но, судя по всему, ответа у вас нет?
Бушинская безразлично повела плечом:
— Пожалели бы хоть свое время, ежели не мое. Зачем задавать вопрос, ответ на который вам очевиден?
— Что ж, простите за беспокойство.
Фустов слишком явственно злился. На челюстях его взбугрились желваки, и он кивнул, собираясь попрощаться. А я поверить не могла, что он сдается! Неужто Глеб Викторович еще хуже меня разбирается в нравах высшего света – и не понял, что на самом деле беспокоит Бушинскую?!
— Ваше сиятельство, но ведь вы знаете, куда ездила madame Хаткевич! – Я поторопилась вмешаться, однако изо всех сил старалась, чтобы голос мой не казался взволнованным. Добавила с напором: - И знаете, к кому ездила. Глеб Викторович предпочел вести разговор здесь, а не на Гороховой, потому как не намерен заносить что-либо сказанное вами в делопроизводство. Репутации вашей подруги ничего не угрожает. Все, что вы скажете, останется лишь между нами тремя.
— Трое – это уже много.
Выпустив очередное облачко, за которым овал ее лица казался размытым, княжна перевела взгляд на меня. И молчала. Молчание затягивалось, однако, мне все яснее становилось, что Бушинская, во-первых, и правда осведомлена, куда ездила Ксения, а во-вторых – невозмутимость ее таяла на глазах. Понятия не имею чем, но мне удалось заинтересовать эту даму.
Она готова была говорить – но наедине.
Я повернулась к Фустову, хмурому и настороженному. Но он меня понял: крайне неохотно, через силу, поклонился и пробормотал, что вынужден оставить нас.
Что касается княжны, надо признаться, что выдержать ее взгляд, не смутившись, и правда было сложно. А потом она спросила то, что заставило меня забыть на мгновение, чего ради я здесь нахожусь:
— Лидия Гавриловна, верно? Так кем вам приходится Софи Шувалова?
Миллион самых разных мыслей вихрем пронеслись в моей голове. Она была знакома с моей матерью? А с дядей? И есть ли смысл мне лгать? Впрочем, если просишь об откровенном разговоре, и самой следует быть искренней.
— Матерью, - проглотив ком в горле, ответила я. – Однако при мне ее называли только Софи Клермон. С этим же именем она умерла.
— Сочувствую. - Бушинская сама вдруг отвела взгляд. – Давно?
— Десять лет назад.
— Бедняжка… - Кажется, она пожалела меня, а не маму. – Кто же занимался вашим воспитанием? Платон Алексеич, полагаю?
— Нет, я обучалась в Смольном Институте благородных девиц, - поспешила поправить я. - Платон Алексеевич только лишь значился моим попечителем.
Сказала и даже смутилась оттого, насколько наивной выглядит моя поправка. Я явилась вместе с чиновником из градоначальства, явилась – чтобы допросить эту женщину в связи с убийством. Выпускница Смольного не может заниматься подобными вещами. А вот воспитанница графа Шувалова – вполне.
А княжна понимающе кивнула и даже позволила себе улыбнуться.
— У вас глаза Софи, - объяснила она свою догадку. – Я и сейчас помню тот январь 1862 года. Снегу выпало столько, что я всерьез перепугалась, будто сани не проедут, и я не попаду в Зимний – на свой первый бал. Кажется, я даже плакала. Ваша матушка тоже была дебютанткой в тот год. Я много переживала после, что знакомство оказалось коротким, но моя маменька, представьте себе, запретили мне отвечать на ее письма. А все из-за вашего дядюшки. Платон Алексеич был значительно старше Софи и уже тогда имел должность в Третьем отделении. Полагаю, вы знаете, что это означает? Вот и маменька решила, что близкое знакомство с Шуваловыми до добра не доведет. – Она замолчала, чтобы вдохнуть и выдохнуть очередное облачко дыма, а потом, настойчиво поймав мой взгляд, договорила: - Однако маменька бы удивились, узнав, что люди, подобные графу, куда больше горя приносят своим же родным – любимым сестрам и племянницам – чем посторонним.
— Право, ваше сиятельство, вы несправедливы к дядюшке… я всем ему обязана, - сочла нужным заметить я. Однако не слишком пылко.
Бушинская меня переубедить не торопилась.
— Вы замужем? – уточнила она. – Скажите, это дядюшка нашел вам супруга?
— Нет, что вы!..
— Вот и славно, - оборвала она меня. – Позволю себе лишь единственный совет, милая: держитесь ближе к вашему мужу и как можно дальше от дядюшки. Так что вы хотели у меня спросить?
Признаться, слова Бушинской столь сильно меня разволновали, что я сама потеряла нить разговора.
— Я… я прошу вас не гневаться и просто поправить меня, если я заблуждаюсь. Ни в коем случае не желаю порочиться имя madame Хаткевич… но я была в ее доме и по некоторым признаком поняла, что у Ксении Тарасовны имелся возлюбленный. Другой мужчина, не муж.
Сказав, я мысленно сжалась, готовая к потоку брани. Я была уверена в своих выводах – почти наверняка я права! Но я понятия не имела, захочет ли княжна быть откровенной. Могла лишь надеяться, что она осознаёт, насколько ее ответ важен для расследования.
Однако Бушинская деловито меняла докуренную папиросу в мундштуке на новую – и не торопилась возразить. Это несколько меня приободрило:
— Велика вероятность, что именно тот мужчина, ее возлюбленный, - грубое слово «любовник» я благоразумно заменила, - косвенно виновен в ее гибели. Или даже прямо. Если же это не так, если он не виновен – клянусь, что услышанное от вас я никогда не позволю предать гласности. Я лишь хочу, чтобы убийца был наказан.
— Я тоже этого хочу, - нелегко призналась Бушинская, продолжая налаживать мундштук. – У нас была странная дружба. При такой разнице в возрасте мы более походили на мать и дочь. Хотя, то и понятно. Собственных детей у меня нет и уж не будет, а у Ксении не было матери. Она рано осиротела, бедняжка. Какая-то дальняя родня в Киеве приютила ее, но семьею они так и не сделались. Держали девочку в черном теле, а едва подвернулся случай, так выдали замуж. И за кого? За Хаткевича, который уж успел первую жену в могилу свести. Ей семнадцать – ему пятьдесят три. Какова семейка, а?! Воистину, куда больше горя и слез приносят родные люди, а не чужие… Разумеется, Ксения лишь терпела его. Она старалась быть благочестивой женой. Изо всех сил старалась. Не замечала его скверного поведения и пьяных выходок. Этих отвратительных компаний и даже девиц, которых то и дело заставала в собственном доме. В ее доме – представьте себе только, Лидия Гавриловна! На себе поставила крест, бедняжка, и жила ради счастья детей. Преображаться она начала где-то с полгода назад… после Рождества. Когда он вернулся.
