Он усмехнулся уже почти весело.
А я и впрямь была обескуражена. Разве так бывает?
— Так вы и пенсию не получаете, выходит?.. – осенило меня. – Но это несправедливо… Как ваше отчество? Каков год рождения? Мой прежний опекун обладает некоторыми связями в Главном штабе – я обязательно стану просить его заняться вашим делом. Нельзя отступать! Вы должны бороться!
Николай чуточку улыбался, разглядывая меня. И никакой надежды в этом взгляде не было – разве что горечь, сожаление, запрятанные глубоко-глубоко.
— Опекун ажно в самом Главном штабе… надо же. Вероятно, мои дети станут еще внукам своим рассказывать, как ужинали в 1885 году за одним столом с барынею, чей опекун имеет связи в Главном штабе. Мне кажется, вы всегда добиваетесь своего, Лидия Гавриловна. Верю даже, что вы и впрямь сумеете помочь мне, но… - он навалился на стол и уставил мне точно в глаза тяжелым немигающим взглядом, - как быть с остальными? Думаете, лишь со мною столь несправедливо обошлись? Нет. Таких как я – миллионы. К любому в нашем дворе зайдите, вам расскажут еще более печальную историю. Сумеете всем помочь? А главное – захотите ли?
Я не выдержала, отвела взгляд. Разумеется, всем обездоленным на свете ни я, ни дядюшка помочь не в состоянии.
— Впрочем, даже если захотите, у вас ничего не выйдет в одиночку, - продолжил Николай уже спокойнее. - Их гораздо больше, и за ними сила. Нет уж, Лидия Гавриловна, бросьте это дело. Да я более ходить к ним и просить не стану. Самоуважение – это то немногое, что у меня осталось. Хотя, почему немногое? – он потянулся и нашел руку жены. – Верите ли – я вполне доволен всем.
— Вам и впрямь нравится ваша служба в библиотеке? – спросила я с сомнением.
— О, это работа мечты, - он широко улыбнулся, - я люблю книги. По правде сказать, лучшей работы и представить себе не могу. Общественная библиотека на углу Лиговки и Курской. Заглядывайте к нам, ежели будет время.
— Загляну, - из вежливости ответила я.
— Правда, это библиотека для бедняков, редких изданий вы у нас не найдете – а я думаю, в чтении вы искушены…
Он улыбался, а я все еще не могла отвлечься от давешнего разговора и все более начинала злиться. Тоже мне бессребреник! Николай, возможно, и правда доволен всем – но вот о его жене этого не скажешь. Неужели он не видит?!
А потом Тучин неожиданно спросил:
— Вы любите детей, Лидия Гавриловна?
— Я… право… вероятно, люблю. Все женщины любят детей.
— Вот и славно. Тогда приходите к нам завтра, к трем по полудни. Или в любой другой день. Я взял на себя смелость организовать школу – для детей бедняков и беспризорных мальчишек. Мы учим их читать. Самым основам. Есть несколько добровольцев – учительницы, студенты. Зинушка иногда помогает. Приходите. Ваш опыт работы гувернанткой весьма бы пригодился.
— Право, я не знаю…
— Подумайте. И приходите. У вас есть возможность помочь этим детям. Сделать что-то действительно полезное. Не упросить кого-то выплачивать мне жалкие пятьдесят рублей пособия, и тем успокоить свою совесть – я говорю о реальной помощи. Хорошо подумайте, Лидия Гавриловна, не отказывайтесь.
* * *
Когда я покидала этот бедный, но гостеприимный дом, на улице уж сгущались сумерки. Лиговский проспект не чета Невскому: низенькие полуразвалившиеся дома, земляная улица под ногами, редко-редко мимо ковыляла конка. Здесь даже фонари почти не попадались, да и те, что были, либо не зажигались из соображений экономии, либо оказывались разбитыми. И впрямь, к чему здесь фонари? Покуда мы шагали бодрым шагом до ближайшей стоянки извозчиков (Николай вызвался меня проводить), нам не встретилось ни единой живой души.
Разговора, правда, не вышло на этот раз: Николай только показал снова, как пройти к его библиотеке, да сетовал, как сильно ливнем размыло дороги. Впрочем, извозчик вскоре был найден, и мы распрощались.
Город начал оживать только за Большой садовой. Я даже обнаружила, что еще вовсе не темно – благодаря фонарям. Прогуливались после занятий стайки гимназистов да студентов; смеялись чему-то своему влюбленные парочки; барышни, досадливо морща носики, старались обойти лужи. Жизнь кипела. И все они как будто не замечали жизни, что бурлила совсем рядом, почти что под их ногами…
А стоило всего лишь скользнуть взглядом с проспекта в темную подворотню – тотчас наткнешься на оборванца, что зорко высматривает, у кого бы зазевавшегося стащить кошелек. К стенам домов с первыми сумерками подтягиваются девицы. Стоят подолгу, кто вдвоем, а кто поодиночке, дрожа от холода под истрепавшимися жакетками, и на каждого встречного мужчину поднимают полные надежды взгляды.
Беспризорники, попрошайки, нищие. Где-то меж них, возможно, носится и Санька – мальчишка с Дворцового моста…
Эта жизнь тоже кипела, бурлила – даже громче, пожалуй, чем первая – но чистенькие господа и барыни, вроде меня, ее почему-то не замечали. Причем, совершенно искренне не замечали. Даже сунув беспризорнику пару копеек, едва ли заглядывали ему в лицо, и уж точно забывали о его существовании, перейдя улицу.
Ну а как быть, ежели нас с детства учили не замечать? Эти девицы стоят здесь, вероятно, каждый вечер, однако ж, не припомню, чтобы я, гуляя по Садовой с мужем или дядюшкой, обращала на них внимание. А нынче чувствовала себя как та Соня в царстве дива…
Впрочем, наверное, это скоро пройдет.
Глава XX
А дома ждал сюрприз. В гостиной, впущенная Никитой, сидела maman, Людмила Петровна Ильицкая, и громко отчитывала Катюшу за пыль под ковром.
— А вы, Лида! – накинулась она на меня тотчас, как увидела, - неужто не знаете, что за энтими прохвостами глаз да глаз нужон?! Дома грязь, ужин не сготовлен, прислуга сидит книжки читает, а она на те – прогуливаться изволит до темноты!
— Как же это – ужин не сготовлен?
Я прежде решила помалкивать и пристыжено глядеть в пол – ибо и впрямь была виноватой. Но как всегда не стерпела. Ведь Никита, едва я вошла в переднюю, тотчас доложил, что де курочка с апельсинами да гречей уж готова и стынет.
Но лучше б я продолжала помалкивать, чем искать правду…
— Неужто вы, душа моя, кашу ужином для Женечки называете?!
Лицо Людмилы Петровны пошло красными пятнами, сама она уперла кулаки в бока и, точь-в-точь как ее сын, принялась тяжело глядеть на меня из-под бровей. А потом выдала:
— Да чтоб вы знали, Лида, Женечка гречу с детства не кушает! Уж как я его упрашивала – и сахарком сыпала, и молочком поливала, и с травами с вашими прованскими, и с подливою. Ни в какую!
Снова я возразила – сдержанно, но веско:
— Смею вас заверить, Людмила Петровна, Женя прекрасно кушает гречу! И даже без подливы…
— О чем спор?
Обе мы ахнули, потому как, увлекшись, не расслышали шагов самого виновника торжества. Первым делом Женя припал к маменькиной руке, а отойти ему ко мне Людмила Петровна уже не позволила. Расцеловала в обе щеки, обхватила его лицо маленькими пухлыми ладошками и всхлипнула:
