— Не выдумала, - глухо отозвалась я.
Спрятаться от мыслей удавалось с трудом. А горше всего становилось оттого, что я не знала – стоит ли до сих пор делать вид, будто все хорошо? Но пыталась… старалась из последних сил.
— Обыкновенный мальчик. Он все время на улице, целыми днями. Газетами торгует. А его мать тяжело больна. Ее выгнали с работы, с ткацкой фабрики, оттого, что не так проворно стала справляться с обязанностями. Им, верно, и есть нечего… Он такой худенький, Женя, такой маленький…
— Это жизнь, ничего не поделаешь, - философски заметил Ильицкий. Потянулся и начал устраивать ноги на обитую бархатом скамейку.
Его ли равнодушие меня задело, или же все события дня дали о себе знать? Я почувствовала, как к горлу подступают слезы.
— К черту такую жизнь – дети не должны голодать! Государство не должно бросать своих солдат на произвол судьбы, а жены тех солдат не должны радоваться старой швейной машинке так, как не всякая барыня радуется бриллиантам! Что-то не в порядке с властью, которая допускает подобное! Это… это неправильная власть! Да, неправильная!
Меня душили слезы, и я выкрикивала те слова, не заботясь, что нас услышат слуги или даже соседи. И дерзко смотрела мужу в глаза. И он глядел на меня – с молчаливым осуждением.
— Власть здесь не при чем, - заметил он. – Голодные дети будут при любой власти.
— А что, если нет?!
— Если нет, то это утопия, чушь и художественная литература! Идеального государства, где все равны и счастливы, в принципе не может быть! Ты можешь принять в кухарки эту женщину, можешь нанять ее с проживанием – и ее, и ее сына. Можешь даже усыновить еще с десяток детей с улицы, я не против! Если это хоть немного успокоит твое внезапно проснувшееся чувство справедливости. Но переделать этот мир у тебя все равно не выйдет!
— Вот именно!
Женя поднялся с кресла, подошел ближе, чтобы в упор поглядеть в мои глаза. Покачал головой. Всем видом он давал понять, как осуждает меня за те слова. Но казался теперь взбешенным, а не равнодушным:
— Вот так думаешь, порой, - выговаривал он мне с укором, - что занимайся ты чем угодно, не лезь только в полицейские дела, ибо хуже этого, кажется, ничего быть не может. А потом ты заявляешь, что мечтаешь о революции!
— Ни о чем я не мечтаю! – раздраженно отмахнулась я. По правде сказать, и сама испугалась того, сколь далеко зашла в своих мыслях. Но заметила вслух, уже более миролюбиво: - Однако ты должен признать, что некоторые их цели вполне разумны! Что плохого в Конституции? Или даже всеобщем равенстве?
— Ничего, - великодушно покивал Женя и жестоко закончил: - кроме того, что всеобщее равенство – это тоже утопия. Цели могут быть сколь угодно благими – вся соль именно в том, как те цели достигаются. Через силу, через убийства, через уничтожение всего существующего – не самый удачный способ, не находишь?
— Да, ты прав, - я качнула головой, сдавшись. – Но я не об этом. Не о революции, террористах или народниках. Я говорю о ребенке, которому нечего есть, и который либо умрет на улице, либо вырастет таким же, как и тот, что бросил бомбу в карету Ксении Хаткевич. А он вырастет, Женя, непременно вырастет – если именно сейчас что-то не сделать!.. Слышал бы ты, как он говорил о смерти генеральши. Как о чем-то совершенно обыкновенном! - Я жадно смотрела мужу в глаза и потребовала ответа: - Ты меня понимаешь?
Будто неверные его слова на сей вопрос означали бы для меня конец света.
И почувствовала, сколь легче стало на сердце, когда он, тяжело вздохнув, все-таки признал:
— Понимаю.
Не сдержавшись, я тогда обернула рукою талию мужа, положила голову ему на грудь и, хоть тоже вздохнула невообразимо тяжко, на душе моей сделалось мирно и спокойно как никогда. И еще спокойнее стало, когда Женя ласково поцеловал меня в макушку и тоже обнял за плечи.
Стоять бы так век, уткнувшись ему в грудь, вдыхать его запах, смешанный с ноткой табака и одеколоном, да не думать вовсе ни о чем.
Но не думать я не могла:
— Женя, - тихонько позвала мужа, - я была сегодня на Новодевичьем. И видела там тебя.
Я подняла голову, снова отыскивая его глаза. Ждала, что он ответит. Станет убеждать меня, что я обозналась? Признается, покается в грехах? Однако прежнего страха отчего-то не было. Потому как Женя не мог сделать ничего дурного – в этом я не сомневалась ни секунды.
А он вдруг усмехнулся, чем поставил меня в тупик.
— Так и я тебя видел, милая. Твой длинный нос, который ты опять суешь, куда не следует, сложно не разглядеть в толпе, - он крайне игриво поддел кончик моего носа, который вообще-то вовсе не был длинным. Может быть, совсем чуть-чуть.
Но насторожилась я не из-за этого.
Что-то не то было в его словах и поведении. Ведь, ежели у могилы Ксении, там, под дождем, стоял именно он – то кем же нужно быть, чтобы теперь шутить по этому поводу? Нет, кажется, я все-таки видела кого-то другого. Но зачем же он лжет, будто заметил меня в толпе? Ведь я даже не присутствовала на похоронах – наблюдала за гостями из экипажа Фустова…
— Так тебя все же не было на кладбище… Верно? – спросила я, недоумевая.
А Женя усмехнулся с совершенно неуместным легкомыслием:
— Определись уж – видела ты меня или нет.
— …и с Хаткевичем ты вовсе не дружишь – у тебя ведь нет ничего общего с этим человеком! - продолжала я, как будто начав что-то понимать. – Так зачем ты лгал? Чтобы я искала убийцу на кладбище и в семье Хаткевича?.. А не там, где он есть на самом деле?
А ведь и правда. Ильицкий твердит мне, как опасно это расследование, и, в то же время, сквозь пальцы смотрит, как я пропадаю целыми днями неизвестно где и с кем. Намеренно дал понять утром, будто поедет на кладбище, попросил многозначительно, чтобы я сама осталась дома – заранее предвидя, что я, как дрессированная собачка, тотчас брошусь туда, еще больше раззадоренная его запретами.
Он мог допустить все это лишь в одном случае – точно знает, что я ищу не в том направлении, и считает, что занята я чем-то относительно безопасным.
— Чувствую, нам снова следует поговорить, - вздохнул Женя, уже растеряв свою игривость. Добавил многозначительно: - На этот раз откровенно. Обещаю.
Я догадывалась, что не следует этого делать, но снова ему поверила.
Глава XXI
— Прошу заметить, что я не лгал тебе. Лишь соглашался с твоими собственными вводами. Ведь ты хотела найти убийцу Ксении Хаткевич? И ты искала его в свое удовольствие – я совсем не мешал тебе.
Снова за окном была ночь. Снова домашние слуги спали, а мы с Женей вели неспешный разговор. И, хотя тема его была серьезной, со стороны могло показаться, будто разговор тот крайне интимен: мы сидели в полутьме гостиной напротив тлеющего камина, переплетя пальцы и не повышая голоса громче шепота.
