Глава XXIX
…несколькими днями позже в Доме предварительного заключения на Шпалерной улице
— Руки держи ей, руки! – взвизгнул голос Фимки, и сей же миг к моему лицу прижали что-то огромное, мягкое, напрочь перекрывающее доступ воздуха.
Подушка, набитая соломой – четко осознала я спросонья. И еще подумала, что это шутка – Фимка и раньше меня задирала. Не удушат ведь меня в самом-то деле в этой камере? Однако защищалась бурно, как и всегда: одержать надо мною верх я так и не позволила ни разу за почти неделю моего здесь пребывания. Правда, раньше Фимке никто из других арестанток не помогал…
И все же я царапалась да изо всех сил отбивалась от той, что навалилась на меня всем телом и норовила прижать запястья к дощатым нарам. И возликовала, когда все-таки удалось ногтями оцарапать чью-то кожу.
Девка надо мною взвыла. А после произошло то, чего раньше никогда не было: она ударила меня в солнечное сплетение. Больно, жестоко – так, что у меня перехватило дыхание. Даже охнуть я не сумела из-за подушки. Ее все прижимали и прижимали к лицу – дышать было нечем, но я, выгнувшись дугою, этого не понимала, желая лишь подавить боль… а после, то ли она притупилась, то ли сознание оставило меня…
Я жадно глотнула воздух, когда подушку все же убрали.
— Будешь знать, сучка, как варежку открывать! Будешь знать!
Фимка орала в самое ухо, но я слышала ее будто через толстое пуховое одеяло. И даже, счастливая, что мне позволили вздохнуть, не пыталась уже отстраниться. Лишь, когда та, вторая, снова приблизилась и начала наматывать на кулак мои волосы, я вяло взмахнула руками. Без толку: девка дернула меня за волосы особенно сильно, и стена, что над моими нарами, вдруг обрушилась мне на лицо.
От соленого вкуса крови во рту меня замутило.
Лоб от удара о камень ломило так, что я не видела ничего, кроме смазанных лиц. Ноги не держали. Обессиленная, ни на что не способная больше, я упала на пол. И думала уж вовсе проститься с сознанием – но меня окатили ледяною водой из таза для умывания.
Я ахнула, задрожала от холода, но все же взбодрилась. И лица моих сокамерниц приняли знакомые очертания. Народу здесь было полно, еще больше, чем накануне вечером. Кто-то глядел на меня с жалостью, кто-то ухмылялся и надеялся на продолжение шоу. Но никто не собирался помочь. А мне, глупой, тогда казалось, что ничья помощь более и не нужна – что все закончилось.
…А потом та, вторая, снова потянула меня за волосы. Заставила подняться и глядеть на то, как Фимка вынимает из-за пазухи ложку, обточенную до остроты ножа. Она ухмыльнулась, показывая гнилые зубы, перекинула железку из руки в руку и двинулась на меня.
— Прошу... прошу не надо… - Я дернулась, готовая выдрать собственные волосы.
Но и локти мои сжали за спиной. Потянули за волосы так, что мне пришлось запрокинуть голову.
Я перестала дышать, когда холодное железо коснулось шеи.
— Эй!.. – с ленцою окликнул мужской голос. – Не перестарайся токма…
Я не удержалась, скосила глаза в бок, на тяжелую железную дверь, из зарешеченного окошка которой и доносился голос.
Там стоял жандарм – тот самый, что водил меня на допросы. И тогда я поняла, что стоит он уж давно. И все происходящее творится с его позволения.
Фимка же рассмеялась, плюнув в его сторону:
— Чхать мне на тебя, легавый! Эта сучка третьего дня руку мне чуть не поломала.
И тогда я медленно, уже ни на что не надеясь, закрыла глаза. Почувствовала, как заточка режет кожу на моей шее.
Матерился жандарм, со скрежетом отпирая замок камеры – но, конечно, он уже не успеет. Фимке достаточно лишь чиркнуть ножом по моему горлу. И, за миг до того, как он отпер тяжелую дверь, она и правда чиркнула. Только не по горлу.
А потом, гогоча, хлестнула меня по щеке клоком моих же отрезанных волос.
* * *
— Ч-ч-черт знает что здесь творится! Вы за это перед судом отвечать станете, перед трибуналом! А баб этих – чтоб сегодня же, сейчас же – по всей строгости! Вы поняли меня?!
Господин Якимов орал на начальника Дома предварительного заключения так, что у меня закладывало уши. Тот бледнел, потел и божился, что все будет исполнено. Я слушала их вполуха, отлично понимая, что экспрессия Якимова это дешевый спектакль, и не более.
Нынче в кабинете начальника тюрьмы была жарко натоплена печка, и я, почти касаясь ее ледяными пальцами, отогревалась. Не думала ни о чем и всей душою радовалась этому короткому мигу счастья. Да, теплая печка и жестяная кружка со сладким чаем, коей одарил меня Якимов, казались мне самым, что ни на есть, счастьем.
Счастье было недолгим: наоравшись, Якимов выставил начальника тюрьмы из его же кабинета, и мы остались наедине.
— Простите, Лидия Гавриловна. Ради Бога простите – не доглядел, - пылко заговорил он теперь со мною.
Ответа, впрочем, не дождался. Наверное, поэтому подошел, скинул свой сюртук и почти с заботою укутал в него мои плечи.
— Вы продрогли совсем. Вас что – нарочно окатили водой? – И, снова не услышав ответа, попытался убедить: - Их накажут по всей строгости, не сомневайтесь. А вас сегодня же переведут в другое помещение, отдельное. Отпустить, разумеется, я вас не могу. Покамест не могу! - заметил Лев Кириллович веско. - Сами понимаете, дел вы наворотили, будь здоров. И, все же, как бы я к вам не относился, ни за что не допущу, чтобы вас мучили…
Слушать мне его наскучило, и я невежливо перебила на полуслове:
— Зачем меня вызвали нынче?
Тот хмыкнул. Придвинул стул, сев так, что наши глаза оказались на одном уровне.
— Я вас не вызывал, - ответил он. И пояснил, как поясняют неразумным детям: - Лидия Гавриловна, голубушка, эти женщины убили бы вас, останься вы в той камере.
Договорив, Якимов искривил губы в усмешке – и вот теперь он был настоящим, а не играл роль заботливого батюшки.
— Меня убили бы в первый же день, если б вам это было нужно. Однако ж я до сих пор жива. Потому я и ломаю голову, зачем вы вызываете меня на допросы каждый день, хотя ничего нового я не говорю.
— Вы напрасно мне не верите, Лидия Гавриловна. Ваша гордость – совершенно неуместная здесь – уже довела вас до беды. Веди вы себя повежливее с вашими… voisines[42] — вам бы хоть кто-то, да помог нынче. Не повторяйте ошибок. Учитесь принимать помощь, покуда ее предлагают. А помощь-то вам нужна, как никогда, голубушка.
Якимов, не отпуская моего взгляда, поднялся и позвонил в колокольчик подле стола начальника тюрьмы. Дверь тотчас открылась.
И я невольно поднялась на ноги, увидев вошедшего. Медленно поставила жестяную кружку на стол. Право, я знала, что мы свидимся рано или поздно – но не думала, что встреча вызовет во мне такую бурю неподдельных эмоций.
