— Кажется, с господином Фустовым вы уже знакомы, Лидия Гавриловна, так что позвольте мне не представлять вас друг другу.
Якимов откровенно наслаждался тем, с каким жаром я гляжу на Фустова, и как тот пытается не смотреть мне в глаза.
Глеб Викторович глянул на меня лишь раз. Тотчас стушевался, кашлянул, обозначая, как неловко ему быть здесь, и отвернулся, чтобы положить перед патроном папку с документами.
Разумеется, главной причиной его неловкости был мой нынешний вид… К зеркалу меня никто не собирался подводить – да и не уверена, что я этого хотела. Чувствовала лишь, что нижняя губа разбита, а скула и бровь, кажется, нет – на них лишь неглубокие ссадины. Из носа первое время шла кровь, но я уняла ее. Волос было жаль более всего… Их криво обкромсали, и теперь самые длинные пряди лишь слегка прикрывали мою шею.
Полагаю, любому было бы неловко сейчас смотреть на меня – и уж точно тому, кто имел все основания считать себя виноватым. Подозреваю, Глеб Викторович многое бы отдал, чтобы не видеть меня вовсе. Но Якимов не был бы собою, если б избавил его от сей встречи.
Я испепеляла взглядом спину Фустова, когда оба мужчины обернулись. И Якимов начал раскладывать передо мною фотографические карточки: нынче в уголовном сыске принято запечатлевать места преступлений и прикладывать их к прочим документам.
Взгляд мой тотчас зацепился за самое верхнее фото: молодая брюнетка лежала на полу. Лицо видно совсем плохо, но не заметить ту самую родинку на щеке невозможно. И не узнать ее невозможно. Под телом разлито огромное пятно глянцевой жижи.
Я малодушно отвела взгляд.
— Узнаете? – догадался Якимов.
И тотчас подсунул мне новую карточку. С Жениным револьвером – тем самым, с дарственной надписью. Он лежал в двух шагах от тела и даже был чуть запачкан.
А увидев третью фотокарточку, я все-таки не сдержала слабого вздоха: когда тело чуть передвинули, оказалось, что в луже крови под ним лежит изорванный платок. Тот самый, с моими инициалами.
— Это ваш платок, Лидия Гавриловна, не отпирайтесь, - жестко произнес Лев Кириллович. – Мы обыскали ваши апартаменты на Малой Морской и сравнили этот с остальными.
— Ваше главное доказательство – изорванный платок? – спросила я взволнованно. – Смешно!
Якимов пожал плечами:
— Ничего смешного: вы обронили его, когда пытались передвинуть тело.
— Отчего же я? Кто угодно мог его там оставить!
В холодных глазах Льва Кирилловича вдруг блеснул интерес:
— Любопытно, кто же? Простите за бестактность, милочка, но разве многие имеют доступ к вашему комоду с нижним бельем? Хотя, вы правы: платок – разумеется, не главное доказательство. – Он перебрал листки с отпечатанным на машинке текстом и передал мне. – Вот, прочтите. Здесь Глеб Викторович, будучи очевидцем, описывает, как застал вас над телом этой несчастной девушки с револьвером в руках.
— Это ложь! – не выдержала я. – Ложь и подтасовка фактов! Этот бесчестный человек сам, должно быть, и застрелил ее! Потому, как через меня пытался добиться расположения Шувалова – а когда я отказала, взялся за вас! Прошу, не верьте ему!
— Что за фантазии, Лидия Гавриловна! - нарочито громко усмехнулся Фустов. – Вам прекрасно известно, что убитая – это Ида Шекловская, девица легкого поведения и сестра революционера Шекловского. Ваш же супруг, который по некоторым сведениям имеет отношение к революционному кружку «Рокот», пользовался услугами этой женщины и передавал через нее задания Шекловскому и Зимину. Тем же вечером, когда на мосту убили Ксению Хаткевич, ваш супруг, дабы обеспечить себе алиби, увез Шекловскую в деревню. А вам стало известно о том – не отрицайте! Вы, Лидия Гавриловна, ошиблись: заподозрили банальный адюльтер. Явились в деревню и застрелили соперницу!
— Это все ложь, вы не должны ему верить!..
— Ну-ну, милая, не плачьте… А вы, господин Фустов, все же не торопитесь с выводами. Револьвер-то, из которого убита девушка, принадлежит вовсе не Лидии Гавриловне, а господину Ильицкому. Так? А ведь он как раз вполне мог случайно… вероятнее всего, что случайно, оставить платок супруги на месте убийства. Кроме того, скажем прямо, сомнительно, что Лидия Гавриловна вовсе сумела бы зарядить и управиться с револьвером.
Фустов такого поворота как будто не ожидал. Растерялся, заговорил пылко:
— Позвольте, но ведь я сам видел, как…
— Вам лучше сейчас уйти, господин Фустов! – грубо оборвал его Якимов. – Разве не видите, Лидия Гавриловна явно расстроена беседою с вами.
Глеб Викторович замешкался на мгновение. Но иного выбора, кроме как откланяться, у него не было. Впрочем, перед тем как убраться, Фустов еще раз встретился со мною глазами, молча высказав все, что ему не дали произнести словами.
Якимов же, и когда мы остались наедине, долго не начинал разговора. Очевидно, давал мне время подумать. Хорошо подумать. Но потом, как и в начале беседы, подставил свой стул ближе к моему:
— Видите ли, Лидия Гавриловна... - негромко заговорил он. - Шувалов, ваш опекун, не простит мне, ежели с вашей головы упадет хоть волос… простите за фигуру речи. Потому я совершенно искренне желаю, чтобы вы поскорее оказались по ту сторону этих стен. И я не буду тому препятствовать, клянусь. Но, покуда вы не дадите показания, что Шекловскую застрелил ваш муж – мои руки связаны. Решайте сами, голубушка.
Глава XXX
Я никак не могла понять: явь ли это, или мне снится длинный, муторный и очень реалистичный сон. Я сама шла, ежели мне велели, односложно отвечала на вопросы Глеба Викторовича и вполне осознавала, что мы едем куда-то. В крытом, с занавешенными окнами экипаже, он увозил меня из города. Я даже, кажется, что-то ела в дороге. Но все было словно в тумане, и слабость навалилась столь сильная, что сама я ничего не спрашивала, и ни на чем не могла сосредоточиться. Понимала, что надобно все взвесить – но, едва мы трогались в путь, сознание покидало меня, и я засыпала.
Не знаю, возможно, Фустов сделал мне инъекцию с этой отравой, которую употреблял в виде порошка…
Однако когда меня, наконец, завели в чистую убранную комнату с кроватью и позволили лечь – большего желать я не смела.
Сон был тяжелым, неспокойным и бесконечно долгим.
Зато, когда я открыла глаза в следующий раз, то обнаружила, что сознание мое относительно ясно. Только мигрень никак не отступала, и немного мучила тошнота. Не настолько, чтобы придавать этому значение. Слух вернулся сполна, что порадовало меня более всего. Однако всю радость от этих новостей перечеркнуло понимание, что муж мой находится неизвестно где, а сама я в чужой ночной рубашке лежу не в своей постели в совершенно незнакомой мне комнате…
Впрочем, это в первый миг комната показалась незнакомой, а секундами позже на меня накатило то, что французы называют déjà vu. Ширма поперек спальни, затянутые синим стены, бюро для письма в углу и небольшой иконостас в другом… А за окном, что выходило во двор, через каких-то десять шагов начинался густой сосновый лес.
