— А более всего полезен я буду, ежели привезу ему вас.
Глеб Викторович определенно имел что-то в виду. И мгновением позже я его поняла:
— Ведь это правда… - И торопливо, воодушевляясь с каждым словом, заговорила: - Повторюсь, я уверена, что Якимов не посмеет сделать со мной что-то – а тюрьма меня не страшит… я готова на это, ежели это единственный шанс подобраться к Якимову и выявить его связь с Зиминым. Ведь он общался с Зиминым – непременно общался! И вы, войдя в его окружение, должны будете выяснить подробности!
— Нет-нет, - тотчас пошел на попятную Фустов, - я не могу просто так привезти вас Якимову. Хотя бы потому, что я из иного ведомства: придется объяснять, откуда я вовсе знаю о его распоряжении насчет вас. Преступник – это ваш муж, но не вы сами.
— Тогда я должна совершить некое преступление. Чтобы было по вашей части. Причем, достаточно серьезное…
— Вроде убийства?
Об этом наивно осведомилась Ида. Выплакавшись, она теперь перебирала аккуратными пальчиками изодранное кружево на моем платке. И далеко не сразу поняла, отчего мы с Фустовым так внимательно на нее смотрим.
— Да, вроде убийства, - подтвердила я.
Глава XXXII
…несколькими днями позже в Доме предварительного заключения на Шпалерной улице
Якимов свое обещание сдержал: тотчас после допроса меня перевели в одиночную камеру. По сути, ее и камерой назвать нельзя – это была настоящая комната. Натопленная, с жесткой, но все-таки койкой, с зарешеченным, но все-таки окном.
Все это, конечно, прекрасно, однако самой большей поблажкой, которую я сумела выторговать, я считала то, что меня отвели к тюремному доктору. Он осмотрел меня, подтвердил слова Фустова о недавней контузии, обработал ссадины и порез на шее и прописал полный покой. В адрес арестантки пожелание покоя звучало настоящим издевательством… Но я сочла, что он сказал это не нарочно: доктор был совсем юным мальчиком, вчерашним студентом, очевидно; еще не успевшим понять, куда занесла его злодейка-судьба.
И я была ему безмерно благодарна за то, что отвернулся, на мое смущенное замечание, будто бы мне надо одеться… а сама тем временем ловко стащила с перевязочного столика ножницы да спрятала в рукав платья.
Теми ножницами я позже привела свои волосы в хоть сколько-нибудь приличный вид и снова спрятала, точно зная, что, ежели моей жизни еще раз будет что-то угрожать, – я пущу их в ход.
Словом, нынешней ночью у меня были все условия, чтобы спать, как младенец… да только я так и не сомкнула глаз.
Вместо этого, глядя в зарешеченное окно на темнеющее небо, я вновь и вновь размышляла, где нынче мой муж.
Я знала, что Женя арестован за революционную деятельность. Но, видимо, достаточных доказательств против него мало. В самом деле, не считать же поводом к казни наличие в доме одной-единственной книги Бакунина? Но Якимов осторожен и предусмотрителен: обыск в квартире на Малой Морской он затеял на тот случай, ежели мы с Женей чудом спасемся в театре. А мы и спаслись… потому он вынужден был задействовать запасной план: арестовал Ильицкого на основании найденной в его доме запрещенной литературы.
Следующим пунктом плана, судя по всему, должна была быть попытка заставить его добровольно сознаться в революционной деятельности. Пойти на эшафот.
И, вероятно, он бы заставил Женю это сделать – если бы тогда, в театре, они арестовали меня вместе с мужем. Женя бы что угодно сказал им и что угодно подписал, лишь бы меня не тронули. Насколько же я должна быть благодарна Глебу Викторовичу, что он и впрямь увез меня…
Однако позже, спустя почти четверо суток, я ведь попала в руки Якимова. Почти что по его плану! Право, я полагала, что Якимов, уцепившись за это, первым делом покажет меня Жене. Даст понять, насколько серьезны его намерения.
Но, вместо того, чтобы шантажировать мною Ильицкого, Якимов изо дня в день убеждал меня обвинить мужа в убийстве Иды. А нынче и вовсе пошел на крайние меры – едва не убив меня, но все-таки добившись словесного согласия дать нужные показания.
И отчего он так и не предъявил меня, измученную, мужу? Уж не потому ли, что Женя больше не в его руках?
Но где же он тогда?..
* * *
Когда в зарешеченном окне заблестели первые звезды, я услышала за дверью тяжелые шаги – и тотчас вскочила на ноги, готовая ко всему на свете.
— Арестованная! Собирайтесь да поживее, - велел караульный.
— Но как же… Господин Якимов лично обещал, что я останусь здесь!
Воскликнула и – только потом увидела за его плечом Глеба Викторовича.
— Якимова нынче нет, - бесстрастно возразил он, - а начальник тюрьмы отдал другое распоряжение. Собирайтесь, вас отвезут на Гороховую.
Фустов смотрел на меня прямо и серьезно, отчего сразу пришло понимание, что он знает, что делает. Благо, собирать мне было нечего, – через четверть часа мы уже сидели в полицейском экипаже, который скоро несся по пустым и влажным после дождя улицам Петербурга.
Мы были наедине здесь, но я, чувствуя на себе тот же серьезный взгляд, не могла проронить ни слова. Не находила сил, не знала, что сказать. Смотрела поверх занавески на мельтешащую Шпалерную улицу и безотчетно цеплялась пальцами за свою соболью накидку. Стараниями моих сокамерниц, она давно стала истерзанной и жалкой – но эта накидка была единственным физическим напоминанием о той жизни, успевшей за последние несколько дней стать прошлой.
Фустов не выдержал первым. Пересел ко мне ближе и попытался поймать взгляд. И снова я чувствовала, как он глазами пересчитывает каждую ссадину на моем лице.
— Простите, - выдохнул он, наконец. – Простите за это все – я не должен был такого допустить…
— Прекратите! Не смейте меня жалеть – ни слова об этом! Не то я сама не выдержу больше ни минуты и тогда… тогда… - К горлу начали подступать слезы – этого-то я и боялась. – Ежели я начну себя жалеть, то уже не остановлюсь, понимаете? И сломаюсь. Я живу только мыслями о будущем – я не могу себе позволить думать о том, что происходит сейчас.
— Понимаю. Не буду, - тотчас согласился Фустов. А потом признался: - Я живу вот так – мыслями о будущем – уже много лет. Как вернулся из Сорбонны и узнал, что Ксения замужем, тогда для меня все и кончилось. Словно замерз, коркою ледяной покрылся изнутри. Сперва стреляться думал. Потом она написала, и я решил, что еще не конец. Устроился в полицию, дабы ее вернуть. А потом… я ведь даже не помню, когда перестал ее любить. Все стало привычкой. Самоцелью. И желание вернуть ее – тоже. Я уж и не знал толком, зачем она мне…
Сколь ни была я погружена в собственные переживания, но все-таки повернула голову, внимательно поглядев на Фустова. Тот сосредоточенно смотрел в черную стенку кареты.
— Вы что же – почувствовали облегчение, когда ее не стало? – спросила я.
