Я вскрикнула, не помня себя. И обернулась на стрелявшего.
Никто никогда не обращает внимания на лица адъютантов.
В форменном кителе, с чуть надвинутой на глаза фуражкой сбоку от меня стоял Ильицкий. Еще дымился ствол револьвера, что он сжимал в руке.
— Женя… - без сил выдохнула я. И, кажется, по щекам снова покатились слезы.
Но, прежде чем я успела сделать хотя бы шаг, низ живота скрутило от такой боли, что на миг у меня потемнело в глазах. Ноги сами собою подкосились. Однако, падая, я все равно оказалась каким-то образом в объятьях мужа. Я не слышала, что он говорил мне. Зато смотрела в любимые черные глаза и, прежде чем провалиться в беспамятство, кажется, сумела улыбнуться.
Глава XXXIV
Я пришла в себя и первым делом обнаружила, что нахожусь в своей постели. В своей спальной, в своей квартире на Малой Морской. Даже ночная рубашка была моя. И тотчас ошарашила спасительная мысль, что все со мною приключившееся было сном, и только. Несколько счастливейших мгновений я жила этой мыслью… а потом разгорелась свеча возле моей головы, и я увидела склоненное над собою лицо Людмилы Петровны.
Ее воспаленные заплаканные глаза не оставляли сомнений – никакой это не сон.
— Проснулась, милая моя… - maman тотчас положила ладонь мне на лоб. - Хвала Богородице, проснулась! Болит где-то, скажи только?
— Нет, вовсе ничего не болит, - призналась я.
И сама была тем фактом удивлена. Даже мигрень, с которой я не расставалась всю предыдущую неделю, как будто отступила. Но тут я вспомнила, как скрутило мой живот, прежде чем я упала, и почувствовала, как мучительно заныло сердце:
— Мой ребенок… его нет больше?
— Что ты, что ты, милая! - Людмила Петровна пересела на край постели и с неожиданной лаской огладила мои плечи поверх простыни. – Доктор сказал, хорошо все. Когда привезли, худо было – но теперь уж все хорошо. Сильная ты, справилась. Хоть и провалялась в беспамятстве трое суток уж…
Слова эти отозвались теплотой и что-то тронули в моей душе. Прежде, я не думала никогда об этом ребенке. О нашем с Женей ребенке. А если и думала, то как о помехе… Теперь же запоздало ужаснулась, что могла потерять его и никогда не понять, сколь сильно, оказывается, он мне нужен.
Кажется, лишь это и было главным. Все остальное, сколь бы тяжким не казалось, я сумею пережить.
И я даже поверила maman в тот миг, что все и впрямь будет хорошо. Только потом сердце вновь пропустило удар:
— А где Женя?
Прежде чем Людмила Петровна ответила, ее губы задрожали, словно в лихорадке, но она изо всех сил попыталась сдержать слезы.
— Ты только не переживай, милая, только не переживай, - торопливо заговорила она, силой теперь стараясь удержать меня на постели. – Вот только третьего дня Женечку видела! Все хорошо с ним – жив, здоров, чего ж еще надо? Ты о себе думай, милая. И о ребеночке. Христом Богом прошу, не переживай…
* * *
Спальную я покинула наутро, улучив момент, когда Людмила Петровна все-таки оставила меня на попечение Кати. Просто не видела смысла лежать, потому как и впрямь чувствовала себя более чем сносно. Платье, разумеется, надевать не рискнула, но закуталась в капот и решилась выбраться хотя бы в кухню.
Там вовсю уж хлопотала Улита Денисовна – обрадовалась мне и таки уговорила выпить теплого молока. А Саньки снова не было. Однако напрасно я била тревогу в этот раз:
— Во дворе он, негодник, в снежки с ребятишками играет, - поторопилась объяснить кухарка.
— В снежки? В октябре? – переспросила я и поспешила к окну.
И обомлела.
С чистого неба, не по-осеннему голубого, летели крупные хлопья снега. Кружили в воздухе, подгоняемые ветром, и медленно оседали наземь. Даже касаясь мостовой, они не таяли, а приземлялись невесомо и мягко, застилая белым ковром всю улицу.
Соседские мальчишки – и барские сыновья, и плохонько одетые дети слуг – возились в нем, раскрасневшиеся и беззаботные. Швыряли друг в дружку снежки, смеялись и были, кажется, совершенно счастливы в своем детском неведенье.
Саньки с ними не было. Он стоял чуть поодаль, у самой парадной, и серьезно да обстоятельно беседовал о чем-то со взрослым мужчиной в пальто с поднятым воротом. Лишь спустя миг я узнала в том мужчине Глеба Викторовича. И, наспех надев накидку поверх капота, бросилась на лестницу.
— Саня! – стараясь быть строгой, позвала я из парадной. – Изволь вернуться в дом!
— Как скажете, Лидия Гавриловна. – Мальчик широко улыбнулся, ничуть не смущенный моим тоном.
А я не унималась:
— И впредь прошу тебя не разговаривать с незнакомцами! Я не шучу!
Мальчишка снова широко улыбнулся и – задорно помахал рукой Фустову на прощание. Мимо меня прошел в двери.
А я перевела суровый взгляд теперь на Фустова. Тот все понял правильно, и улыбка медленно сползла с его губ:
— Понимаю… что ж, я не надеялся получить ваше прощение.
Я смилостивилась:
— Чем стоять на улице, пройдите в гостиную.
— Нет-нет, - возразил он. – Я лишь хотел убедиться, что вам лучше. Впрочем, Санька уж все рассказал, и более мне не за чем вас тревожить.
Нет, я не сердилась более на Глеба Викторовича. Но до сих пор чувствовала в его присутствии столь сильное смущение, что продолжать знакомство совершенно не хотелось. Я вздохнула с облегчением, когда он отказался войти.
Попросила лишь, отыскав его взгляд:
— Оставьте в покое мальчика. Не втягивайте его в ваши полицейские дела – ни к чему это.
— Клянусь, я и не собирался более.
Он отвечал мне прямым взглядом и снова осмелился улыбнуться. И, хоть чувствовала я оттого еще большую неловкость, все-таки решилась попросить о большем:
— Послушайте, Глеб Викторович, у меня к вам еще одна просьба касательно мальчика. Я живу нынче как на пороховой бочке… не знаю, что будет завтра. Пообещайте мне, прошу, позаботиться о Сане, ежели что.
— Ежели – что? – переспросил Фустов и напрягся.
Я же предпочла не отвечать. И впрямь я понятия не имела, что будет со мною завтра. Моя горничная Катя совершенно точно не пропадет, Никита тоже найдет себе место. А вот Улита Денисовна с сыном… о них я имела все основания тревожиться.
Признаться, я еще долго глядела из окна, как Глеб Викторович, не замечая наваленного за воротник снега, уходит вдоль по Невскому. Я так и не сказала ему, что давно простила. И даже искренне, всей душой надеялась, что мы никогда больше не свидимся.
Но все-таки подняла руку и медленно перекрестила воздух за его удаляющейся спиной.
* * *
Платон Алексеевич в тот день меня не навестил. Не навестил и на следующий, хотя присылал человека справиться о моем здоровье. На третий же день, когда я почувствовала себя достаточно окрепшей, чтобы выбраться из дому, я поехала к нему сама – в здание Главного штаба.
