— Лиди, девочка, ну-ну, поплачь… - Участливый мой дядюшка подошел, пытаясь прижать меня к себе.
Я увернулась от объятий. И рыдать уж более не собиралась:
— Не будет никакого развода. Ни за что, - я ответила я куда ровнее.
— Лиди… - укоризненно глядел на меня дядя.
— …А если вы посмеете настаивать, то я найду способы предать огласке то, что вы собираетесь скрывать! Я сделаю это! Я люблю вас, дядюшка, но разлучить с мужем не позволю!
Платон Алексеевич так и не ответил ничего, лишь продолжал глядеть прямо и осуждающе.
Нет, его не испугали мои угрозы ничуть – все давно уж было решено...
ЭПИЛОГ
Снег то прекращался ненадолго, то начинал валить с небывалым для начала октября усердием. За неделю Петербург сплошь покрыло белым – впору менять коляски на сани и кутаться в зимние одежды.
Дни для меня тянулись медленно: я ждала, ждала – с самого рассвета и до того часа, как закрывала глаза перед сном – ждала, что явится посыльный от Платона Алексеевича. С добрыми вестями. Да хоть с какими-то вестями…
На чудо я уж не надеялась, молилась только, чтобы дядюшка позволил не расторгать мой брак. И тогда я буду иметь основания поехать к мужу. Тем и жила.
И еще своим малышом, разумеется. Точно через неделю после Покрова я вдруг ясно осознала, что не одна более. Что стану матерью, и это изменит все. Что, и впрямь, думать я отныне обязана не о себе, и даже не об Ильицком – а о нашем дитя.
Чувствовал я себя превосходно, но почти никуда не выбиралась в эти дни. Часами сидела у камина. Бралась иногда за шитье, да вскоре то занятие бросала… зато выучила Саньку играть в шахматы. Разбирала с ним букварь, и меньше чем за неделю мы добрались уж до литеры «Т» — мальчик схватывал все на лету, чем неимоверно меня радовал.
Из дому я вышла всего дважды. В храм, ради малютки, моей крестиницы, которую нарекли Анной в честь маменьки Натали; да на вокзал – отдать выездные документы на имя супругов Закс Иде Шекловской. Она покидала Россию. Поезд ее шел на Варшаву, откуда она, кажется, намеревалась перебраться в Берлин. Я сама настояла на отъезде, потому что не ждало здесь ничего хорошего ее, сестру того, кого все называют террористом-«народовольцем».
В конверт с выездными документами я сунула перед выходом из дому пачку ассигнаций – немного (много у меня никогда не было), но чтобы снять комнату, да не умереть с голоду в первую же неделю, должно хватить.
В конце концов, на новом месте всегда есть шанс начать жизнь заново. По-другому.
— Ох, да ну вас! «По-другому»… – отмахнулась, впрочем, девица. – Вам-то после институтов хорошо поучать, а я одно дело знаю, уж и сами догадались какое…
Она надулась и спрятала нос в меховой воротник, дабы защититься от снега. Мы стояли на перроне Варшавского вокзала средь суеты и толкотни, вовсе не располагающей к душеспасительным беседам. Я и сама догадывалась, что едва ли что-то в жизни Иды изменится кардинально, но, ей-Богу, хотела этого всем сердцем.
— Отчего же одно? – пожала я плечами. - Из вас бы, допустим, не самая плохая артистка вышла.
— Ну да! Мертвецов изображать на фотокарточках!
Ида невольно прыснула со смеху. Улыбнулась и я.
Тогда, в Масловке, когда я поглядела на нее внимательным взглядом и сказала, что Ида – самая лучшая кандидатура на роль жертвы ревнивой жены, она перепугалась. Бог знает что подумала. Но потом вошла во вкус и более чем сносно отыграла свою роль: лежала на паркете, картинно раскинув руки да закатив глаза, и советовала Фустову, как лучше полить ее вишневым соком, дабы выглядело натурально…
На основе тех фотокарточек, моего платка и Жениного револьвера Фустов позже «состряпал» уголовное дело. Показания свидетелей и прочие подписи были фальшивыми, что раскрылось бы при первой же проверке – да только мы прекрасно знали, что Якимову не до того, чтобы те проверки организовывать. Времени на это он вовсе не имел. Был рад стечению обстоятельств и действительно приблизил к себе Фустова, преподнесшего такой роскошный подарок.
Я помолчала, дождавшись, когда на перроне стихнет второй свисток отбывающего поезда, а потом заговорила вполне серьезно:
— Я вовсе не собираюсь вас поучать, Ида. Живите, как умеете. Я только хотела сказать вам, что ваш брат был хорошим человеком. Он не убийца, что бы там ни писали в газетах. Я жива до сих пор благодаря ему – и я этого не забуду. Так помните и вы, что Давид раздумал бросать бомбу, когда ему напомнили о вас. Ради вас он этого не сделал, понимаете?
Хотелось бы думать, что мои слова хоть что-то тронули в ее душе. Но Ида мне так и не ответила. Только глубже зарылась лицом в меховой воротник, отказываясь смотреть в глаза.
— Ладно, чего на холоде стоять… Прощайте, что ли?
— Прощайте.
Ида поежилась и все-таки подняла на меня глаза:
— Я вот еще что хотела сказать… чтоб вы себе не думали разного… не было у меня с вашим мужем ничего. Евгений Иванович – он хороший. Я зря тогда дурное про него сказала.
— Я знаю, - ответила я и улыбнулась.
Она потопталась еще немного на месте. Потом, развернулась и, более не взглянув на меня, шагнула в двери вагона.
А я осталась.
Никогда не любила вокзалы. Вспомнилось вдруг, как точно так же я стояла когда-то на перроне и прощалась с Женей. Был май, дурманяще пахло сиренью, и я изо всех сил старалась не расплакаться, потому как уверена была на все сто, что более никогда не увижу Ильицкого. Я улыбнулась тем прошлым своим мыслям. Нынешнее расставание наше было куда-куда серьезней – но отчего-то безысходности я теперь не чувствовала.
Все будет так, как захочу я и только я. Теперь уж точно.
С теми мыслями и легкой улыбкой на губах я и осталась, запрокинув голову и долго глядя в свинцовое питерское небо. Снежинки падали и ласково холодили мое лицо. А потом… я вдруг четко осознала, что на меня смотрят. Чей-то взгляд сквозь толпу провожающих жег, будто пламя.
Я обернулась. В эти минуты к отбытию готовился один-единственный поезд: пассажиры его, подобно Иде, давно устроились на местах, но провожающие еще суетились на перроне. Однако они не помешали мне тотчас выловить из толпы взгляд тех самых черных глаз. Я не поверила себе. Тем более что потеряла тот взгляд уже через миг, но – ясно видела уходящую прочь мужскую фигуру с темной припорошенной снегом шевелюрой и в армейской шинели. И бросилась следом, не помня себя. Отчаянно продиралась сквозь толпу, не обернулась даже на сброшенную чьим-то плечом шляпку с моей головы – лишь бы не упустить мужчину из виду.
А после он вошел в вагон. Перрон уже оглушило третьим свистком, и из труб повалил пар, норовя обжечь, а я бежала со всех ног. Спотыкалась, путалась в юбках, но – ухватилась рукою за поручень дверей, в которые вошел он. Поезд уж тронулся, и меня здорово тряхнуло, Я бы вовсе растянулась, наверное, на мостовой – если бы такие знакомые сильные руки не подхватили бы меня вовремя.
