Я легонько распылила над пепельницей Fleur d’Italie маэстро Эме Герлена – лишь, чтобы уцелевший клочок бумаги не был таким сухим и хрупким. А после, затаив дыхание, крайне осторожно попыталась расправить его щипцами. И не сдержала мучительного стона, потому как большая часть записки все-таки рассыпалась… Хотя следовало радоваться уже тому, что, по крайней мере, треть ее – из середины – осталась невредима.
Это была моя первая pratique[9], и я глазам своим отказывалась верить… Ведь выведенные мягким карандашом буквы читались вполне сносно – тускло поблескивали на черной бумаге. А при правильной постановке света даже складывались в слова.
«Заклянаю, ежели осталось в вас чтото человеческое – вы оставете в покое его! Его и меня! Умаляю вас, он такой замечатель…»
Снова ни имен, ни фактов – одни истерические восклицания да ошибки. Madame Хаткевич явно не получила должного образования, а значит, едва ли ее родители принадлежат к высшему сословию.
Из письма выходило, что Ильицкий донимает ее семью. Ильицкий, а не она нас! И кто этот загадочный «он», из-за которого она так убивается? Муж-генерал?
«…учтите, у меня есть связи. Я отомщю!!!!»
— Плохи наши дела, ежели она и правда возьмется мстить. Да еще с помощью мужа, - произнесла я вслух задумчиво. - Во что же ты ввязался, Женя?
И следует ли мне самой заниматься чем-то кроме поисков кухарки? - спросила я уже мысленно.
Покуда мыла пепельницу и уничтожала прочие следы своей pratique, я дотошно перебирала в уме варианты. И по всему выходило, что Женя лгал мне, что не знаком с этой madame Хаткевич: она искала его в Университете, а он велел отвечать, будто его нет. Прятался? Неужто и впрямь есть за ним вина? Нет, быть того не может…
Если Женя и лжет, то лишь мне во благо – только так. Пусть делает, что считает нужным? Ведь я до сих пор была уверена в главном: Женя меня любит и никогда не обидит. Хотелось бы добавить, что он столь же сильно меня уважает, как и любит, но… не думаю, что уважение и ложь могут ходить рука об руку.
Уязвленная таким выводом, остаток дня я маялась, не зная, как быть. И не замечала, что часы пробили сперва семь, потом восемь. А потом шедшее на закат солнце позолотило последними лучами нашу скромно обставленную гостиную и окончательно упало за Неву.
Ильицкий до сих пор не вернулся.
— Извольте кушать пойти, Лидия Гавриловна. Стынет уж все.
— Иду-иду, Никита. Непременно. Евгения Ивановича только дождусь… - Я впервые за вечер посмотрела на часы.
Тот обиделся:
— Дык он когда еще явится… Могёт и вовсе не прийти – всяко бывало, - обнадежил меня Никита.
И вскоре раздумья, что мне сказать мужу, когда он вернется, отошли на второй план. Что, если он вовсе не вернется?
«…учтите, у меня есть связи. Я отомщю!!!!»
До одиннадцати часов, покуда домашние спали, я металась из комнаты в комнату, не находя себе места, а к половине первого всерьез решала, куда бросаться за помощью. В полицию? Лично к Степану Егоровичу, моему доброму другу, служившему теперь в городской полиции? Или же сразу к дядюшке? К дяде обращаться не хотелось… я вовсе зарекалась когда-то что-либо у него просить.
Но когда я была готова уж поступиться принципами, мой настороженный слух уловил щелчок от поворота ключа в двери. Рука сама потянулась к изящной статуэтке балерины на мраморном пьедестале. И только потом я выглянула в переднюю. Право, я ожидала чего угодно…
— Не спишь? – как будто не удивился Ильицкий. Увидел балерину у меня в руках, тяжело вздохнул, но тоже не удивился.
Лаковые его ботинки, как и ноги по колено, были перепачканы ошметками высохшей грязи.
Поставив балерину, я обнаружила, что у меня мелко дрожат руки. И с силою впилась пальцами в собственные плечи, чтобы это было не слишком заметно.
— А ты смог бы уснуть, ежели б я прогуливалась где-то до часу ночи?
— Вряд ли. – Он поднял на меня уставшие глаза. - Прости, Лидушка. Не думал, что задержусь так надолго. Прости, у меня было одно дело.
Нашу переднюю тем временем медленно, но верно заполнял аромат женских духов. Ее духов, флакон которых едва не разбился у этих дверей день назад.
И я, передумавшая уж всякое, тогда сообразила: может, первая моя догадка о нем и этой madame Хаткевич и есть истина? Может, все проще? А «месть» ее – это лишь месть брошенной женщины?
— Читал лекции в Университете припозднившимся студентам? – не сдержалась я.
И сама устыдилась своей истерики. Но не представляла, как мне оставаться спокойной, если пять минут назад я всерьез размышляла, куда в Петербурге увозят мертвые тела, найденные на улице. А он в это время где-то успел насквозь пропитаться женскими духами!
Однако Ильицкий ответил неожиданно честно:
— Нет, мои лекции закончились днем, вскорости после твоего визита. Пойдем, нам следует поговорить.
— О чем же?!
Отчего-то я все равно была уверена, что он станет лгать. Но покорно прошла за Женей в кабинет, притворила дверь и села в кресло.
— О чем… – невесело вздохнул Ильицкий, усаживаясь тоже. - О той девице с родинкой, разумеется. Она ведь и сегодня приходила, так? Обвинила меня во всех грехах и наплела, небось, будто в Университете меня нет – потому ты побежала туда. Меня проверять, верно? Ну вот, а сама говоришь о доверии…
Я смутилась. Как же это у него получается? После любой нашей ссоры, что бы они ни натворил, я все равно себя чувствовала немножко виноватой и чуть-чуть дурой. Но следовало взять себя в руки, тем более что они как раз перестали трястись:
— Эту девицу зовут генеральша Хаткевич! Мне это известно. Женя… - я решила идти до конца, - скажи мне прямо, что тебя с нею связывает? Или связывало. Скажи, я не наивное дитя, я все пойму.
Он фыркнул, почти брезгливо:
— Боже меня упаси, быть чем-то с нею связанным!
Я, признаться, растерялась.
— Так чем же ты тогда досадил Хаткевичам?
— Кому? Кто такие Хаткевичи?..
Он удивился этой фамилии. Лицо его умело быть непроницаемым, часто я не могла догадаться, что у него на уме. Однако я всегда видела, ежели Женя лгал мне или пытался о чем-то умолчать. Так вот сейчас он и впрямь был удивлен. С четверть минуты, задрав брови, ждал моих пояснений, а потом тряхнул головой:
— Милая, я не знаю, что она сказала тебе и кем назвалась. Да это не столь важно, потому как, обещаю, больше ты ее не увидишь. Я все уладил.
Я очнулась. Еще раз поглядела на его перепачканные землей ботинки, а потом с тревогой окунулась в любимые черные глаза и судорожно сглотнула.
Ильицкий усмехнулся, верно угадав мои страхи:
