Адель любила оставаться одна в пустой квартире. Курила на балконе ментоловые сигареты. Танцевала посреди гостиной и рылась в ящиках. Однажды ей попалась «Невыносимая легкость бытия», должно быть принадлежавшая хозяевам. Ее родители таких книг не читали. Ее родители вообще не читали книг. Она принялась наобум листать страницы и наткнулась на сцену, взволновавшую ее до слез. Слова отдавались эхом где-то глубоко в животе, электрический разряд пронизывал ее с каждой фразой. Она сжимала зубы, напрягала влагалище. Впервые в жизни ей захотелось потрогать себя. Она взяла трусы за бока и подтянула так высоко, что ткань больно впилась ей между ног.
«Он раздевал ее, и она была почти неподвижна. Когда он поцеловал ее, губы ее не ответили на его прикосновение. Но вскоре она вдруг почувствовала, что лоно ее увлажнилось; она испугалась».
Она убирала книгу на место, в маленький комод в гостиной, а ночью думала о ней. Пыталась вспомнить все слово в слово, вернуть эту музыку и потом уже не могла удержаться. Вставала, открывала ящик, смотрела на желтую обложку и чувствовала, как под легким платьем в ее теле пробуждаются неведомые ощущения. Она едва решалась взять книгу. Страницу она не заложила, не оставила никаких следов своего появления в середине этой истории. Но каждый раз все-таки находила главу, которая так ее взволновала.
«Возбуждение, которое она испытывала, было тем сильнее, что возникло против ее желания. Душа уже тайно согласилась со всем происходящим, но сознавала и то, что это сильное возбуждение продлится лишь в том случае, если ее согласие останется невысказанным. Скажи она вслух свое «да», захоти добровольно участвовать в любовной игре, возбуждение ослабнет. Ибо душу возбуждало как раз то, что тело действует вопреки ее желанию, предает ее, и она смотрит на это предательство со стороны.
Потом он стянул с нее трусы, и Тереза осталась совершенно голой».
Она повторяла эти фразы, как мантру. Перекатывала их на языке. Укладывала в глубине черепной коробки. Очень быстро она поняла, что желание не важно. Она не хотела мужчин, с которыми сближалась. Жаждала не их плоти, а самой ситуации. Чтобы ее взяли. Наблюдать гримасу мужчины, который кончает. Наполниться. Ощутить вкус чужой слюны. Изображать судорожный оргазм, похотливое наслаждение, животное удовольствие. Смотреть, как мужчина уходит со следами крови и спермы на ногтях.
Эротизм прикрывал все. Он маскировал бесцветность и тщету вещей. Он раскрашивал ее школьные дни, полдники в день рождения и даже семейные посиделки, где всегда найдется старый дядюшка, который пялится на вашу грудь. Эти поиски уничтожали все правила, все законы. Они исключали дружбу, амбиции, распорядок дня.
Адель не гордилась своими победами и не стыдилась их. Она не вела учета, не запоминала имен и тем более обстоятельств. Она очень быстро забывала – тем лучше. Да и как не забыть столько прикосновений, столько запахов? Как удержать в памяти вес каждого тела на ней, ширину бедер, размер члена? Она не помнила ничего конкретного, но мужчины были единственными вехами ее существования. Каждому времени года, каждой годовщине, каждому событию в ее жизни соответствовал любовник с неясными чертами лица. В ее амнезии обитало успокаивающее ощущение, что благодаря чужому желанию она существовала тысячу раз. И когда, годы спустя, ей случалось вновь встретиться с мужчиной, который с легким волнением серьезно признавался: «Я долго не мог тебя забыть», она чувствовала огромное удовлетворение. Как будто все это было не напрасно. Как будто помимо ее воли в это вечное повторение затесалось немного смысла.
Некоторые становились ей близки и затрагивали ее больше других. Например, Адам, которого она любила называть своим другом. Хотя она и нашла его на сайте знакомств, но чувствовала, что близка ему. Иногда она заглядывала на улицу Блё и, не раздеваясь, выкуривала с ним косяк в постели, заменявшей ему кабинет и гостиную. Она клала голову ему на руку, и ей нравилось это откровенное товарищество. Адам никогда не делал ей замечаний, не задавал вопросов о ее жизни. Он не обладал ни умом, ни глубиной чувств, и это ей нравилось.
К некоторым она привязывалась, ей было трудно их терять. Сейчас, когда она вспоминала о них, эта привязанность казалась ей смутной, она уже не могла разобраться в своих чувствах. Но тогда ничто другое не имело значения. Так было с Венсаном, а до него – с Оливье, которого она встретила во время репортажа в Южной Африке. Она ждала вестей от них, как сейчас ждала сообщений от Ксавье. Хотела, чтобы они сгорали от любви к ней, дорожили ей, никогда ничего не терявшей, так, что были бы готовы все потерять.
Теперь она могла бы сойти со сцены. Отдохнуть. Вверить себя судьбе и выбору Ришара. Наверное, в ее интересах остановиться сейчас, пока все не рухнуло, пока возраст и силы не изменили ей. Пока она не стала жалкой, не утратила магии и достоинства.
А дом и правда красивый.
Особенно терраска, где надо бы посадить липу и поставить скамейку, и пусть она подгниет и зарастет мхом. Вдали от Парижа, в домике в провинции, она откажется от того, что, по ее мнению, действительно определяет ее, от своей истинной сущности. Той самой, о которой никто не знает, и поэтому она – ее главный вызов окружающим. Оставив эту часть себя, она будет только тем, что они видят. Поверхностью без объема и без оборотной стороны. Телом без тени. Она уже не скажет себе: «Пусть думают что хотят. Все равно они не знают».
Там, в красивом доме под сенью липы, ей уже не сбежать. День за днем она будет натыкаться на саму себя. И пока она будет ходить за покупками, стирать, помогать Люсьену с уроками, ей придется найти причину жить. Что-то выходящее за пределы той прозаичности, которая еще в детстве душила ее, заставляя говорить, что нет наказания ужасней семейной жизни. Ее бы тошнило от этих бесконечных дней – просто быть вместе, кормить друг друга, смотреть друг на друга даже во сне, ссориться из-за ванны, искать себе занятия. Мужчины вытащили ее из детства. Они вырвали ее из этого вязкого возраста, и она променяла детскую пассивность на сладострастие гейши.
* * *
– Умела бы ты водить, сама бы забрала своего мужа. Так у тебя было бы больше свободы, разве нет?
Лорен была раздражена. В машине Адель рассказала ей, как провела ночь. Она не стала говорить все. Под конец она смущенно призналась, что ей нужно занять денег.
– Я знала, что Ришар хранит дома какие-то деньги, но тратить их мне не положено, понимаешь? Я очень быстро все верну, обещаю.
Лорен вздохнула, нервно барабаня пальцами по рулю.
– Ладно, ладно, дам я тебе денег.
Ришар ждал их в палате, держа сумку на коленях. Он терял терпение. Административными процедурами занималась Лорен, Адель просто ходила за ней по коридорам больницы, безмолвная и усталая. В руке она держала талон, который дают на входе в приемный покой. Она сказала: «Это наш», но обращалась не к блондинке за стойкой.
Когда они вошли в квартиру, Адель понурила голову. Она могла бы поставить букет цветов на низкий секретер. Загрузить посудомойку. Купить вина или пива. Или плитку того шоколада, который Ришар так любит. Могла бы повесить на вешалку пальто, которые валялись на стульях в гостиной, пройтись губкой по умывальнику в ванной. Проявить внимание. Преподнести сюрприз. Быть готовой.
