Ночью, лежа рядом с ней, он думал о компромиссах. О сделках. О соглашении своих родителей, о котором никто никогда не говорил, но все знали. Об Анри, который снимал в городе квартирку и каждую пятницу во второй половине дня встречался там с тридцатилетней женщиной. Одиль об этом узнала. Они объяснялись на кухне. Это было откровенное, почти трогательное объяснение, Ришар слышал его обрывки из своей детской комнаты. Они заключили сделку – ради счастья детей, ради сохранения лица. Анри в конце концов покинул свое холостяцкое убежище, и Одиль, торжествующая и достойная, приняла его обратно в лоно семьи.
Ришар ничего не говорил. Ему некому было довериться. Не нашлось никого, пред кем он решился бы предстать рогоносцем, доверчивым мужем. Он не хотел слушать ничьих советов. И прежде всего не хотел внушать жалость.
Адель разорвала мир на куски. Она подпилила ножки мебели, исцарапала зеркала. Она испортила вкус вещей. Воспоминания, обещания – все это ничего не стоило. Вся их жизнь была пустой оболочкой. Он чувствовал к самому себе глубокое отвращение – даже большее, чем к ней. Теперь он видел все в новом свете, безрадостном и грязном. Если ничего не говорить, то, может, все как-нибудь и удержится. В конце концов, так ли важен фундамент, ради которого он пролил столько пота? Так ли важны прочность жизни, святая откровенность и омерзительная ясность? Может, если промолчать, оно как-нибудь устоит. Наверное, достаточно будет закрыть глаза. И уснуть.
Но наступила среда, и ему не сиделось на месте. В пять часов вечера пришло сообщение от Адель. Она писала, что номер все еще не подписан в печать, и она задержится допоздна. Не раздумывая, он написал ей: «Возвращайся. Мне очень плохо. Ты мне нужна». Она не ответила.
В семь часов она открыла дверь. Глаза у нее были красными, она избегала смотреть на Ришара и раздраженно спросила:
– Что случилось? Тебе очень больно?
– Да.
– Ты ведь принял лекарства? Чем еще я могу помочь?
– Ничем. Больше ничем. Я просто хотел, чтобы ты была дома. Не хотелось оставаться одному.
Он раскрыл объятия и знаком показал, чтобы она села рядом с ним на диван. Она подошла, неподатливая, ледяная, и он обхватил ее руками, готовый удушить. Он чувствовал, как она дрожит, уставившись в пустоту, и прижимал ее к себе, кипя от ненависти. Держа друг друга в объятиях, оба они мечтали оказаться в другом месте. Их взаимное неприятие смешалось, и притворная нежность обернулась враждебностью. Она попыталась высвободиться, он крепче сжал руки. И сказал ей на ухо:
– Адель, ты никогда не носишь свою брошь.
– Какую брошь?
– Которую я тебе подарил. Ты ни разу ее не надела.
– После этой аварии случая не было.
– Надень ее, Адель. Мне будет очень приятно, если ты будешь ее носить.
– Надену, как только мы в следующий раз куда-нибудь пойдем, обещаю. Или даже завтра на работу, если хочешь. Пусти, Ришар. Пойду приготовлю ужин.
– Нет, останься тут. Сиди, – приказал он.
Он взял ее руку выше локтя и стиснул пальцы.
– Ты делаешь мне больно.
– Тебе это не нравится?
– Что на тебя нашло?
– Ксавье с тобой такого не делает? Вы не играете в такие игры?
– Да что ты несешь?
– Ох, да перестань уже. Ты мне противна. Адель, если бы я мог, я бы тебя убил. Задушил бы прямо сейчас.
– Ришар.
– Молчи. Только молчи. Меня тошнит от твоего голоса. От твоего запаха. Ты животное, настоящее чудовище. Я все знаю. Я все прочитал. Эти гнусные сообщения. Я нашел письма, я все восстановил. Теперь это крутится у меня в голове, уже не осталось ни одного воспоминания, не испоганенного твоей ложью.
– Ришар.
– Хватит! Хватит твердить мое имя, как идиотка! – крикнул он. – Ну почему, Адель? Почему? У тебя нет ни капли уважения ко мне, к нашей жизни, к нашему сыну…
Ришар разрыдался. Закрыл глаза дрожащими руками. Адель встала. Его слезы приводили ее в ужас.
– Не знаю, поймешь ли ты меня. Можешь ли мне поверить. Это не назло тебе, Ришар, и никогда не было назло. Уверяю тебя. Я ничего не могу с этим поделать. Это сильнее меня.
– Сильнее тебя. Вот уж чего не думал услышать. Кто об этом знает?
– Никто, уверяю тебя.
– Хватит врать! Ты не находишь, что уже достаточно напортачила? Не ври.
– Лорен, – прошептала она. – Только Лорен.
– Больше никогда тебе не поверю. Никогда. – Он попытался взять костыли и приподняться, но от волнения нога дрогнула, и он бессильно рухнул на диван. – Знаешь, что мне противнее всего? Что я завишу от тебя. Я даже не могу тебя прогнать, встать, чтобы ударить тебя, швырнуть тебе в морду твое барахло, выкинуть тебя за дверь, как сучку – да ты и есть сучка. Плачешь? Плачь сколько хочешь, мне плевать. Раньше я не выносил твоих слез, а теперь мне хочется вырвать тебе глаза. Кем ты меня выставила? Во что я из-за тебя превратился? В дурака, рогоносца, ничтожество. А знаешь, что хуже всего? Эта твоя черная записная книжка. Да, та, что у тебя в столе. Я прочел, как ты там жалуешься на скуку, на свою жалкую буржуазную жизнь. Мало того, что тебя трахает целая армия, так ты еще и презираешь все то, что мы построили. Все то, что я построил, я сам, вкалывая, как проклятый, чтобы ты ни в чем не нуждалась. Чтобы тебе не о чем было беспокоиться. Думаешь, я сам не мечтаю о чем-то лучшем, чем эта жизнь? Думаешь, у меня нет желаний, я не стремлюсь убежать отсюда? Что во мне нет никакой романтики, как ты говоришь? Давай, плачь. Плачь, пока не сдохнешь. Что ни говори, а каких бы ты ни находила себе оправданий, ты шлюха, Адель. Просто тварь.
Адель сползла по стене. Она рыдала.
– А ты что думала? Что сумеешь выпутаться? Что я никогда ничего не замечу? Знаешь, за ложь всегда приходится расплачиваться. И ты расплатишься. Я найму лучшего адвоката в Париже, я все у тебя заберу. Тебе ничего не останется. И если ты думаешь, что получишь опеку над Люсьеном, то глубоко ошибаешься. Ты больше не увидишь сына, Адель. Уж поверь, я буду держать его от тебя подальше.
* * *
Мужчины, занимаясь любовью, смотрят на свой член. Они опираются на руки, наклоняют голову и наблюдают, как их жезл проникает в женщину. Хотят убедиться, что он работает. Несколько секунд они оценивают движения и, наверное, радуются этой механике, такой простой и такой эффективной. Адель прекрасно знала, что в этом самосозерцании, в этом обращении к себе есть и некое возбуждение. И что они смотрят не только на свои, но и на ее половые органы.
Адель чаще всего смотрела вверх. Она разглядывала десятки потолков, следила взглядом за завитками лепнины, наблюдала за качающимися люстрами. Лежа на спине, на боку, закидывая ноги на плечи мужчины, Адель поднимала глаза. Она исследовала трещины на облупившейся краске, отмечала следы протечек, считала пластмассовые звезды – один раз, в гостиной, которая также служила детской. Часами всматривалась в пустоту потолков. Иногда промелькнувшая тень или отсвет вывески отвлекали ее взгляд, давали ему передышку.
