Ты там ворочаешься, пока я записываю. Момент выбран удачно, малыш.
Я хочу, чтобы ты меня услышала. Хочу, чтобы ты знала, как звучит мой голос. И еще немножко о том, кто я, понимаешь? И, ясное дело, еще хочу, чтобы ты знала мое счастливое число.
Так что привет. Это — я, твоя мама. Как дико и фальшиво звучит. Я так и не успела привыкнуть к этому титулу, поэтому он кажется мне неестественным. Я с тобой, кстати, разговариваю уже не первый месяц. Мы ведем прекрасные беседы. Немного односторонние, зато ты умеешь слушать. И я ни разу не называла себя «мамой». К тебе это пока не имеет отношения — по крайней мере до тех пор, пока ты не вырастешь и не станешь подростком, — однако никогда не говори о себе в третьем лице. Так поступают одни говнюки.
Я определенно собиралась заставить тебя «мамкать». Погоди-ка, «заставить» не слишком грубо? Как насчет «побудить»? Видишь, какая я заботливая?
Ну да ладно, я спокойна. Ага, настолько спокойна, что приходится говорить об этом вслух. Это почти так же плохо, как говорить о себе в третьем лице. Но и одной из тех стильных мам, кого дети называют по имени, как своих подруг, я не собиралась быть. Помешать я, конечно, не смогу, но предпочла бы, чтобы ты не называла меня Натали. Или Нат. Я не против Нат, особенно когда меня так называл твой папа или Мола, но для тебя я — «мама». И уж совершенно точно не «ма». Нет ничего хуже «эй, ма!» с бостонским акцентом. Я настаиваю, чтобы ты говорила с бостонским акцентом.
Вот, распространяюсь тут о том, как следует называть меня, а сама не называю тебя по имени. Прокол. Извини, но у тебя пока нет имени. То есть когда ты теперь это слушаешь, оно у тебя уже есть, но на данный момент его нет. Черт, из меня получилась бы никудышная путешественница во времени.
Ты должна знать обо мне еще одну вещь: я люблю сквернословить. Ругаться понарошку я не буду, оно само выскочит, когда нужно.
Мне очень жаль твоего папу. На нас э-э… напали… я пыталась его выручить и не сумела. Он прекрасный человек. Из тех, кто морщит нос, когда кто-то в лицо называет его «хорошим человеком». Любил говорить, что он по-прежнему мальчишка. Я хотела дожить то того времени, когда он состарится, чтобы разоблачить эту лажу — он бы до старости так себя называл.
Два месяца назад мне загорелось принять ванну. Я послала Полу эсэмэску с работы, мол, собираюсь принять самую ванническую ванну. А он отвечает: «Как ты можешь принять ванну, это же не таблетка, ты ее не проглотишь». И смешно, и не смешно одновременно. За ужином только и было разговоров, что о ваннах. А когда пришло время купаться, я села на унитаз и заплакала, потому что вдруг решила, что ванна грязная. Обычно подобные вещи меня мало волнуют, я еще бо́льшая неряха, чем Пол, но в тот момент была убеждена, что ванна отвратительно грязная, а значит, мы не готовы, мы никудышные родители и не заслуживаем тебя, я не хотела, чтобы Пол услышал, и зажимала рот руками, а он все равно услышал, пришел и обнял, мне кажется, я не смогла толком объяснить, потому что не могла в тот момент связать двух слов. Он отвел меня на кухню и приготовил кружку горячего какао, потом вычистил ванну и всю туалетную комнату, я никогда еще не видела ее такой чистой, набрал воды в ванну, а мне и купаться уже расхотелось.
Надеюсь, ты будешь на него похожа. И на меня тоже, но особенно на него. Он был красивый.
Извини, что прервалась. Не хочу, чтобы ты слышала, как я плачу. Судя по тому, с какой силой ты меня толкаешь ногами, ты тоже не желаешь слушать, как я плачу. Время и пространство ограничены и все такое, я не хочу их тратить на слезы. Нет, в слезах нет ничего зазорного, не думай. Гораздо полезнее делиться эмоциями с другими, чем их прятать, как делали мои мама с папой, твои бабушка и дедушка, черт, ты вообще можешь за мной уследить? Не думай, что я плачу для того, чтобы вызвать у тебя чувство вины. Извини, я плакса. Реву без удержу, слезы и сопли во все стороны. Как спринклер. Сможешь выговорить? Спринк-лер. Поди ни черта не знаешь, что это такое?
Существуют параллельные вселенные, где ты и я вместе, и я постоянно плачу в твоем присутствии — раз в день минимум. Нельзя сказать, что я рохля, просто не люблю скрывать свои чувства. Ну да, ругаюсь, плачу… и вправду рохля. С другой стороны — кто не плачет на детских фильмах? Первые пять минут фильма «Вверх» всегда меня ломают.
В той другой вселенной, где мы вместе, смеяться мы тоже будем — не подумай. Я много раз буду говорить или делать какие-нибудь дурацкие вещи, лишь бы тебя развеселить. Как моя мама. Она любила говорить «баю-бай, сассафрас», чтобы рассмешить меня в детстве. Почти забыла, но все еще помню. А еще я буду петь дурашливые песенки, ты будешь смеяться во все горло, а я буду плакать.
Проклятье!
Надеюсь, что ты в надежном месте. И что тебе не страшно.
Я плохо все спланировала. Решение принимала экспромтом. Буду говорить, пока Мола или доктор Аволеси не вернутся. Они все еще обсуждают в коридоре вещи, которые мне не положено слышать. В физическом плане я не очень хорошо себя чувствую, но пока температура не поднялась, буду делать вид, что все в порядке. Рука болит, голова раскалывается на хрен. Извини, не стоило выражаться через «х», да только другими словами мою головную боль не передать.
А вот и Мола, легка на помине. Скажи «привет», Мола.
— Привет!
Здорово, правда? Мы потом еще поговорим. Не буду обещать, но обещаю. Эй, я тебя люблю. Никогда не забывай.
Мола
Десять лет назад Рамола училась на втором курсе медицинского института Брауна, а Натали работала за стойкой в баре «Парагона», модного ресторана на Тайер-стрит, в одном квартале от книжного магазина университета Брауна. Они вместе снимали одну их трех двуспальных семейных квартир на втором этаже дома на Хоуп-стрит. Ни в одной комнате не было дверей (только занавески), а пол на маленькой кухне заметно, если не устрашающе кренился к торцевой стене квартиры. Тихими вечерами они сидели на резиновых ковриках на кухонном полу, пили вино, ели острый чеддер, наперегонки катали по кривому, крытому линолеумом полу монеты и болтали. Иногда разговор заходил о преходящих мелочах — такие вечера Рамоле запомнились больше всего; она нарочно спорила от противного, подбивая Натали на филиппики о кофе со льдом (кофе должен быть горячим, как лава), о самом бесполезном пальце на ноге (им, разумеется, был палец рядом с мизинцем) и о том, почему, собственно, ни один день недели не имеет в своем названии слова «день». Другими вечерами они обсуждали более серьезные темы — карьеру, родственников. Рамола чаще всего делилась тревогами по поводу нагрузок в институте, финансовой неуверенностью в будущем дне, опасениями, что погоня за карьерой не позволит ей полностью раскрыться как личности. Натали то и дело переводила разговор на непростые и даже токсичные отношения со своей матерью. При необходимости они давали друг другу советы, но чаще играли роль участливого слушателя, что в конце концов удовлетворяло обеих. Рамола скучала по тем вечерам на кухонном полу — с вином, смехом, а иногда и со слезами — больше, чем по родительскому дому.
