Мы приближаемся к Коббс-корнер, а значит, наш дом совсем рядом и ближе с каждой минутой.
Я… пожалуй, закончу. Мы еще поговорим. Обещаю. Если я не сдержу слова, знай, что это не специально. Люди часто нарушают обещания, ничего не поделаешь. Обещания — те же благие пожелания. Ага. Отличная вещь, если помнить, что они не всегда помогают и не всегда сбываются.
— Теперь ты говоришь как бешеный Йода, поймавший приход. Прости, прости, не удержалась. Ты это потом вырежешь, правда?
Я тебе говорила, что тетя Мола полный атас.
Люблю. Баю-бай, сассафрас.
Мола
Первая половина пути к Эймсу ведет их обратно по местам, через которые они совсем недавно проезжали, в том числе по мосту над шоссе I-95, все еще напоминающим застывшую речную гладь. Возвращение вызывает у Рамолы диссоциацию, не дежавю, но ощущение обратной перемотки, топтания на месте. А тут еще Натали наговаривает послание на случай собственной смерти своему неродившемуся ребенку, которому доброе здравие и безопасность тоже не гарантированы. Рамолу тревожит, что они удаляются все больше — во времени и пространстве — от возможности оказать Натали необходимую помощь.
Приближается «Излучина», жилой комплекс Рамолы. Чернеет прямоугольник эркерного окна ее квартиры. Количество машин на стоянке не изменилось. Интересно, как там Пьяченцы с Дэниельсами? Сидит ли кошка Фрэнка дома или возникнет перед ними посреди дороги, со втянутой в плечи головой, шатающаяся как пьяная, чтобы превратиться в месиво под колесами «Скорой»? По мере того как Непонсет-стрит уходит в сторону от ее нового дома, ныряя под Кантонский виадук, рассеянные мысли Рамолы погружаются в прошлое, подбрасывают вопросы о судьбе бывших соседей из многоквартирного дома в центре Квинси, старожилах и молодых, как она, людей, сплошь белых и поначалу очень сдержанных (и подчеркнуто вежливых) в обращении с ней. Веселый нрав и доброта Рамолы быстро расположили к ней соседей и местных жителей, лед растаял, они начали болтать при встречах в коридоре и за бокалом вина субботними вечерами у подъезда дома.
Натали говорит: «Шучу я. Ха-ха. Обычно шутки у меня получаются лучше, и со мной веселее, но сейчас приходится прокладывать курс через зомби-апокалипсис — это я о тебе, Мола».
— Спасибо. Пожалуйста, перестань говорить «зомби».
Натали исполняет припев песни «Зомби» рок-группы «Кранберриз», у нее плохо получается.
Мысли Рамолы ненадолго перескакивают с мистера Фитцджеральда в Квинси на квартиру в Поутаккете, штат Род-Айленд, в которой они жили вдвоем с ее бывшим парнем Седриком. Они начали встречаться еще в мединституте через месяц после того, как Натали и Пол поселились вместе. Воспоминания о Седрике не содержат ни обид, ни теплоты. Он был прост, но симпатичен, добродушен, но пресен, а еще — безумно застенчив, за исключением тех случаев, когда застенчивость была бы действительно уместна. Определившись со мнением или позицией, он, однако, уже никогда не уступал. Самое памятное: Седрик составил очень негибкий график свиданий и не желал его менять, даже повесил на холодильник календарь и безнадежным, обличительным, детским почерком крупными буквами вписывал в сетку дат слово «СВИДАНИЕ». Воспоминания Рамолы об отношениях с Седриком не смягчены туманом ностальгии и не потеряли четкость. Время, проведенное вместе, — всего лишь веха, отмечающая кусочек пройденного пути, не более того. «Интересно, он все еще в Новой Англии?» — лениво думает Рамола. Мама восприняла разрыв их отношений и переезд дочери в Квинси намного тяжелее, чем сама Рамола. Сразу же после этого мама потребовала, чтобы Рамола немедленно вернулась в Англию. Запинаясь, твердила, что американский эксперимент дочери закончился поучительной неудачей, и не желала поверить, что Рамола с ней не согласна. Мама даже слышать не хотела, что Рамола почти окончила ординатуру и готовится ко второму собеседованию в педиатрической клинике Норвуда. На пике ожесточенного, одностороннего (или мамостороннего, как иногда называла такие перепалки Рамола) спора она заявила: «Мама, слушай. Я скажу коротко и ясно: в Англию я не вернусь. Никогда». Прежде она такого маме не говорила. Обиженное шокированное безмолвное шипение в телефоне означало, что Рамола вырвала победу, хотя победа далась недешево. Рамола попыталась смягчить удар: «Я, конечно, буду навещать тебя и папу, но я не вернусь домой окончательно, как ты это себе представляешь». Мама не звонила дочери одиннадцать дней. Рамола решила не звонить первой и выдержать блокаду до конца. Зато каждый вечер говорила с Натали. На восьмой день Рамола призналась, что отсутствие звонков от матери ощущается как невосполнимая утрата и что эта досада (Рамола говорила об «этой досаде» как о неком предмете, который должно изучать и анатомировать, но с крайней осторожностью), со временем съежившись и отойдя на второй план, никогда не исчезнет полностью. Мама сдалась первой. Открыто она не извинилась, но целых два месяца звонила через день. Ананья запросила подробный отчет о третьем собеседовании, закончившемся предложением места, выпытывала каждую мелочь о новой квартире и новом городе. Она, конечно, не преминула вставить шпильку рассказами из жизни своих подруг и их детей, которые уже давно переженились и завели собственных чад. Маме Рамола в этом не призналась, но она была настроена против того, чтобы иметь детей, не менее решительно, чем против возвращения в Англию. Ее вполне устраивала забота о чужих детях в качестве врача. Конечно, работа педиатром не способна восполнить отсутствие собственных детей — как раз наоборот. Однако отсутствие потомства ее не тяготило. Временами мама интересовалась, встречается ли ее дочь с кем-нибудь. Рамола уклонялась от расспросов, говоря, что слишком занята и, приходя домой с работы, валится с ног от усталости. Во время одного приправленного вином разговора мама спросила, не скучает ли дочь по «физической близости». К тому времени Рамола уже считала себя фригидной, но матери не признавалась. Она похвалила мамин выбор слов и сказала, что ничего не имеет против секса как понятия, так же как против езды на велосипеде, однако и то, и другое требует слишком большой подготовки и утомляет ноги, а потому не входит в ее ближайшие планы. К ее неожиданности, мама заявила: «За это и выпьем!» — и обе расхохотались. В каждом разговоре неизбежно возникал момент, когда Рамола просила маму не волноваться, говоря, что счастлива, и это более или менее было правдой, хотя стремление к счастью как таковое Рамолой не двигало. Счастье лишено оттенков, не бывает половинчатым, не допускает интроспекции, в нем нет места для оптимистичной, ненасытной воли, заполняющей вакуум, оставляемый неудачами и несбывшимися желаниями, как и для сладких неожиданностей. Счастье неуступчиво в своих запросах, как календарь обязательных свиданий на холодильнике. Счастье — удел собак, очаровательных созданий. Рамолу влекло нечто более неоднозначное, заслуженное, насыщающее. Если она подчас чувствовала себя одинокой, гроза быстро проходила, не отвлекая надолго. Рамола легко преодолевала хандру тем, что чаще навещала друзей, чаще бывала у Натали и Пола. Рамола жаждала не тупого счастья или сопливых романтических отношений, но будущего, в котором она достигнет достаточной финансовой стабильности, чтобы позволить себе проводить отпуск там, где захочется. В своих грезах она иногда путешествовала с друзьями, иногда в одиночку. Это была та жизнь, какой ей хотелось бы жить. Как залог будущего, она украсила свою спальню в Квинси плакатами турагентств, которые переехали вместе с ней в таунхауз в Кантоне.
