И Андрей жил. Он по-прежнему читал и перечитывал книги и журналы о полярных исследованиях. Собирал библиотеку. Жил мирно с женой. Завел детей. Старательно воспитывал. Жизнь текла… нет… жизнь уже не текла. Жизнь утекала. Он отчетливо понимал — с каждым годом у него все меньше возможностей осуществить свою мечту. Одна из немногочисленных отдушин — пешие долгие походы по лесам, вылазки в горы, зимняя рыбалка, ночевки в дрожащих на ветру палатках, уха в котелке над костром, звуки гитары, громкие и веселые песни взрослых мужиков — в чьих голосах звучала горечь о несбывшихся мечтах. Они не стали героями. Не стали исследователями. Они обычные работяги живущие обыденной жизнью рядовых граждан…
Так текла жизнь.
Текла вплоть до момента, когда к одиноко сидящему у небольшого костерка на высоком речном берегу Андрею вдруг не подошел невысокий улыбчивый мужичонка, что вежливо представился Сашкой и поинтересовался насчет клева. Есть ли? Андрей лишь махнул рукой и не стал объяснять, что он здесь не ради рыбалки. Это лишь предлог, чтобы стылым осенним днем вырваться из душной квартиры в пронизанный свежестью уголок дикой северной природы. Что, сидя на берегу он не сводит глаз с северного направления. Что он, взрослый уже мужик, прикрывает глаза, пьет чай из жестяной кружи и продолжает грезить…
Он не стал объяснять…
Или?
Андрей вдруг понял, что мужичонка Сашка уже сидит по ту сторону костерка, прихлебывает горячий чай и внимательно слушает исповедь разошедшегося вдруг Андрея…
А Андрей не сдерживался. То есть вообще шлюзы прорвало. Из него перло и перло все то, что накипело за долгие годы тихого накаленного бульканья под плотной закрытой крышкой терпения и внешнего спокойствия. А тут прорвало… и пошел изо рта даже не кипяток, а поперла черная пена, этакая накипь, которую никто и никогда не убирал. Ведь он все держал в себе. Все булькало под крышкой. Он лишь с улыбкой кивал на очередное требование мудрого отца и всегда отзывался на не менее властную просьбу матери. Он кивал и на просьбы жены. Всегда соглашался помочь коллегам. Никогда не спорил с начальством. Он жил так как его просили.
Ведь он тот самый идеал — солнечный улыбчивый рубаха-парень, надежный верный муж, отличный сын всем на зависть.
Что у такого может быть на душе? Да ничего кроме светлой радости.
Но…
Но!
Ведь он никогда не хотел такой жизни! Никогда мать вашу! Никогда!
Он никогда не хотел жить по такому скучному рабочему и домашнему распорядку! — да еще и выстроенному не им самим!
Он никогда не мечтал о ранней женитьбе, не собирался заводить детей до тех пор, пока тридцать пять не стукнет.
Почему именно в тридцать пять? Да черт его знает! Хотя тут легко — ровно столько он собирался жить исключительно для себя. Говорят же — дай парню нагуляться, не тащи в ярмо, ведь из него потом не вырваться. А ему не дали. Может гулять до тридцати пяти холостым да свободным и чересчур, но ведь даже попробовать свободы не дали. Может он откусил бы пару годков холостяцкой неуютной жизни — и сплюнул бы с презрением, сам бы к семейному уюту со всех ног бросился. Но ему попробовать не дали!
Его втиснули в чужую мечту о ровной повседневной жизни, где ничего и никогда не случается.
Его… его втиснули в чужую жизнь!
И даже сейчас, сидя здесь на высоком берегу тихой реки, в безлюдном месте, он не чувствует себя свободным. Ведь туго натянуты связующие с семьей нити. Ведь скоро уже пять пополудни и в это время он всегда включает осточертевший гребаный мобильник и сам же поочередно отзванивается жене и матери — чтобы не беспокоились. Ведь это нехорошо — давать повод для беспокойства. А ничего что ему уже столько лет, что этому другие уже должны ему звонить, а не он им? Но нет. Он звонит. И даже детям звонит — и ровным, чуть ворчливым, но добродушным тоном любящего отца осведомляется о их делах…
Черт!
Ему постыла эта жизнь!
Он мечтал о бескрайнем Севере! Или крайнем Юге! Он грезил искристыми льдами и северным сиянием! Он мечтал стоять на носу атомного ледокола и, замерев от восторга, смотреть на проламываемый могучим кораблем морской лед. Он мечтал курить в тесных каютах Беломор, писать путевые заметки, выпивать с такими же бродягами, как и он, затем вместе таскать грузы на берег, строить зимовку, охотиться, бурить скважины к далеким подледным озерам со смутной, но яркой надеждой открыть там еще неизвестный науке вид живых существ…
А он? Чем занят он? Да ничем! Ненавижу! Ненавижу работу! Семью! Всех! Они растоптали его мечту! А теперь… теперь поздно! Годы ушли. Он еще не стар, но уже далеко не юн.
Тут последовал единственный вопрос от тихого собеседника. Вопрос звучал странновато: а дай ему кто шанс, согласился бы отправиться в подобное место, где ты всегда на грани? Но с таким условием, что назад к прежней жизни уже не вернулся бы никогда.
Андрей с ответом тянуть не стал. Да! Он еще и кулаком по колену врезал себе. Да! Согласился бы! Будь шанс все бросить и начать с нуля — он бы все отдал ради такого шанса! Но такое уже из разряда чудес… Да и кто ему даст?
На этом Андрей иссяк.
Выговорился. Выплеснулся все черное и смрадное. Как очистился. Долгое время сидел слепо глядя в рдеющие угли начавшего затухать костерка. А когда со стыдом поднял глаза, чтобы извиниться перед незнакомцем за такое вот… по ту сторону никого не была. Стоял лишь на камешке опустевшая жестяная кружка.
На мгновение стыдом обожгло в разы сильнее — наговорил всякой чуши. Мужик о клеве и жизни поговорить хотел. А не о таком… но затем вместо стыда в душе появилось облегчение. Нахлынуло спокойствие. Даже воздух свободней потек во вроде бы прочистившиеся ноздри. Столько в нем всего оказывалось накопилось — сам даже не подозревал.
Теперь Андрей был благодарен незнакомому мужичку.
Засобиравшись, вскоре оказался дома. Пришел с подарками для всех. Не забыл и бутылочку сладкого красного. Испытывая перед ни о чем не подозревающей семьей стыд, провел с родными весь вечер, долго говорил по телефону со стареньким и уже совсем не властным отцом, столько же болтал с мамой. Потом уделил время жене — и уделил не в штатном обычно-скучном режиме, а так, как это было годы назад. Нежно, страстно, долго, романтично. И тепло.
Засыпая, слыша мирное дыхание что-то бормочущей ему в бок жены, он тихо улыбнулся в потолок. Дурак он. Как есть дурак. Ведь на самом деле он любит их всех — и родителей, что не дали сыну угробить свою судьбу, и жену, что всегда была рядом, и детишек… и какой родитель вообще не строит планы касательно будущего своих детей? И вряд ли у многих отцов в планах значит пункт — а пусть полярником пахать идет в смертельно опасную Арктику… Кто их знает вообще этих героев? Ну вспомнят Папанина с его льдиной, может вспомнят героя комсомольца Ивана Хмару канувшего на дно вместе с трактором, кто-то припомнит Амундсена, Скотта, Кука… Именно что «кто-то» — то есть почти никто.
Нет… Все же отец, как всегда, был прав…
