– Мы не могли совладать с эрратиками, – добавил третий, на голове у которого имелось два шрама: первый – вагинообразная щель, зияющая на месте правого глаза, а второй – более тонкий и кривой, напоминающий след от лезвия косы, обрамляющий лицо от макушки до глотки, словно кто-то пытался срезать это самое лицо с его головы.
– То есть, – сказал Аспект-Император, – до тех пор, пока они не захватили вас в плен.
Эти слова поразили Маловеби ударом ошеломляющего ужаса: дуниане.
Эти люди – дуниане.
Танцующие-в-мыслях, описанные Друзом Акхеймионом в его еретическом трактате.
– Я всегда догадывался, что некоторые из вас окажутся в плену, – пояснил Анасуримбор, – и начнут так же, как начинал некогда я – потворствуя чванству своих дряхлых господ…
Означало ли это, что перед ними сейчас пять сил, равновеликих Анасуримбору Келлхусу?
– И я всегда знал, что вы совладаете со своим пленом тем же путём, каким дуниане овладевают любыми обстоятельствами…
Будь проклят Ликаро! Будь проклят он сам и его лживое коварство!
– И очень скоро покорите Нечестивый Консульт изнутри.
* * *
– Что ты приняла? – спросил Кайютас. – Какое-то лекарство?
– Нильгиккаса, – не глядя на него, ответила Серва. Порошок на её языке на вкус казался чем-то вроде мела, угля или пепла – не более того. И всё-таки он почти немедленно наполнил её каким-то звенящим трепетом…
Серве пришло в голову, что это нечто вроде её личной аудиенции у легендарного нелюдского короля.
– Что ты собираешься делать? – настаивал её брат.
Она бросила мешочек настороженно взиравшему на неё экзальт-генералу.
– Спасти нашего Отца, – сказала она, наконец встречаясь с ним взглядом. – И наш Мир, Поди.
Серва во многих отношениях походила на свою сестру Телиопу, отличаясь от неё пропорционально, нежели качественно. Хотя её интеллект никогда не пылал столь же ярко, как у Телли, но и чувства её до конца не угасли. Она всегда оставалась скорее маминой дочерью. Если Телиопа была способна осознавать тонкости человеческих взаимоотношений лишь как некую абстракцию, Серва в полной мере ощущала нутряное напряжение, свойственное чувствам, подобным опасению и сожалению…
Любви и долгу.
– Нет, сестрёнка. Я запрещаю тебе.
Как и Кайютас.
Они всегда относились друг к другу как близнецы, несмотря на значительную разницу в возрасте. Каждый из них всегда знал, что другой обретается в тех же самых болезненно-тусклых сумерках… в месте, где такие вещи, как забота или сострадание, почти что могут иметь значение и смысл.
– А кто ты такой, чтобы оценивать пределы моей власти? – спросила она.
Его взгляд метнулся к её пузырящейся влажными язвами коже – ко всем стенаниям и мукам её наготы.
– Серва…
– Я знаю способ не замечать плотских страданий.
Кайютас… Кайю. Он выглядел во всём подобным Отцу и всё же был чем-то невообразимо меньшим. Сё было проклятием каждого Анасуримбора – вечно жить в чьей-то тени.
– И всё равно – я запрещаю.
Она одарила его печальной улыбкой.
– Тебе, само собой, лучше знать.
Саккарис разразился ругательствами, понося тех, кто уставился на экзальт-магоса, вместо того чтобы неотрывно наблюдать за Оскалом.
– Да любому дураку ясно, что ты умираешь, сестра.
– Тогда какое это имеет значение?
Сейчас она чувствовала его в себе – Нильгиккаса. Ощущала то, как его древняя жизненная сила закипает в самих её костях, возжигает её плоть.
– Саккарис, – обратился Кайютас к обожжённому великому магистру. – Если экзальт-магос попытается войти во Внутренние Врата, ты её останови…
– Что ты делаешь? – вскричала она. – Зачем, как тебе кажется, они укрыли враку, столь могучего как Скутула, именно здесь?
– Чтобы защитить Внутренние Врата, – хмуро ответил он.
– Но от кого? – спросила она. – Разумеется, не от Отца.
Они встретились взглядами, и, казалось, сами их души в этот миг соединились. Имперский принц, сдавшись, опустил глаза. Боль в его взоре была столь же глубокой, как и любое другое горе, свидетелем которого ей довелось стать в этот проклятый день. Между ними двумя достижение пусть нежеланного, но разделяемого понимания всегда было лишь вопросом времени.
В случае Апперенса Саккариса, однако, дела обстояли иначе.
– О чём ты говоришь?
Несмотря на все его дары, он не был Анасуримбором.
– Консульт… – объяснила она. – Они знают, что Великая Ордалия выстоит или падёт вместе со своим Святым Аспект-Императором.
– Так, значит, вот каков их план? – хмуро спросил он, морщась от причиняемой ожогами боли. – Они рассчитывают сдерживать нас здесь до тех пор, пока… пока…
Внезапно он побледнел.
Саккарис, поняла она, никогда всерьёз не допускал возможности, что его возлюбленный Господин и Пророк может потерпеть неудачу. В его представлении они не столько, застыв, стояли сейчас над бездной, сколько кровавыми чернилами кропали Священные Писания. Несмотря на все свои метафизические познания, несмотря на все невообразимые бедствия, что ему довелось пережить, он оставался лишь ещё одним Уверовавшим, преданным до самой смерти… и убеждённым до идиотизма.
В отличие от её брата.
– Возьми… – сказал Кайютас, вытаскивая из-за пояса длинный – зачарованный – меч и протягивая его Серве оголовьем вперёд. Это было кунуройское оружие, созданное ещё до Наставничества, – меч, который, учитывая архаичное треугольное острие и отсутствие какого-либо эфеса, был древнее самого Умерау. Приняв его и приноровившись к балансу, она подняла меч на уровень глаз, изучая особенности его Метки, а затем поражённо взглянула на брата: вне всяких сомнений это было изделие Ремесленника, Эмилидиса – сику-основателя Школы артефакторов Митралик.
– Исирамулис, – пробормотала она, читая вязь рун гилкунья, вытравленных на зеркальной поверхности клинка.
– Испепелитель, – кивнув, подтвердил Саккарис.
Она взмахнула мечом у себя над головой, с удовлетворением отмечая его бритвенную остроту.
– Истина сияет, – сказал Кайютас, долгим прощальным взором вверяя сестру любому будущему, которое бы ни ожидало её.
Она подмигнула ему, как встарь – как поступала всякий раз, когда ради забавы заигрывалась с каким-нибудь чересчур человеческим сочетанием иронии и глупости. Он же ограничился лишь кивком. Крепко сжимая рукоять Исирамулиса, она повернулась к разгромленному проёму Оскала, рассматривая проложенную над пропастью колдовскую гать. Каждый ещё остававшийся у неё клочок кожи покалывало холодком. Ожоги, являвшие взору глубинные слои её наготы, сочились и истекали бусинами телесной влаги. Мёртвый нелюдской король струился по её венам.
