Мин-Уройкас.
До смешного маленькие – золотые рожки, торчащие из шва горизонта, точно воткнутые туда булавки, но в то же самое время невозможно, пугающе громадные, настолько, что, даже находясь у самого края Мира, они уподоблялись необъятности гор. Отрывочные всплески воспоминаний затопили его мысли – сумрачные тени, набрасывающиеся на него из пустоты: очертания рогов, проступающие сквозь дымные шлейфы, враку, исчезающие меж этих призрачных видений. Тревога. Ликование. Они метались и бились внутри его памяти – подобные высохшим пням обрубки сражений за эти золотящиеся фантомы, за это ужасное, презренное и злобное место. Инку-Холойнас! Нечестивый Ковчег!
Она едва не коснулась своими губами его уха.
– Ты чувствуешь это… ты, носивший на своём челе Амилоас, ты помнишь все свершившиеся там надругательства и все перенесённые там мучения. Ты чувствуешь всё это так же, как и я!
Он взирал на запад, разрываясь на части от ужаса, гораздо более древнего, нежели его собственный… и ненависти, всю меру которой он едва ли был способен постичь.
Киогли! Куйяра Кинмои!
– Да! – прошептал он.
Её дыхание увлажнило его шею.
– Тогда ты знаешь!
Он обернулся, чтобы поймать её губы своими.
* * *
Рога Голготтерата беззвучно, но всеподавляюще мерцали вдали. И ему казалось ни с чем несравнимым чудом ощущать свою каменную твёрдость внутри неё, дочери Святого Аспект-Императора, чувствовать, как она трепещет, охватывая собой его мужественность, и дрожит, единым глотком испивая и дыхание из его рта, и недоверие из его сердца. Они вскрикнули в унисон влажными, охрипшими голосами, со всей исступлённостью своей юности вонзаясь друг в друга посреди этой извечной пустоши.
– К чему любить меня? – спросил он, когда всё закончилось. Они соорудили из своей одежды нечто вроде коврика и теперь бок о бок сидели на нём обнажёнными. Сорвил не столько обнимал Серву, сколько всем телом обвился вокруг неё, положив ей на плечо и шею свой обросший подбородок. – Из-за того, что так повелела Тысячекратная Мысль?
– Нет, – улыбнулась она.
– Тогда почему?
Оплетённая его ногами, она выпрямила спину и один, показавшийся Сорвилу бесконечно долгим, миг внимательно всматривалась в его глаза. Юноша осознал, что Серве более не требовалось разделять свою наблюдательность и возможности своего сверхъестественного интеллекта между ним и Моэнгхусом. Ныне он остался единственным объектом для её изучения.
– Потому что, когда я смотрю на твоё лицо, я вижу там одну лишь любовь. Невозможную любовь.
– Разве это не ослабляет тебя?
Её взгляд потемнел, но он уже ринулся вперёд в том дурацком порыве, что часто подводит многих сгорающих от страсти юнцов – в желании знать во что бы то ни стало.
– К чему вообще кого-то любить?
Она закаменела настолько сильно, что он чувствовал себя словно платок, обёрнутый вокруг булыжника.
– Ты хочешь знать, как вообще можно доверять Анасуримбору, – произнесла она, вглядываясь в пустошь, тянущуюся до скалистых рёбер горных высот, будто чей-то голый живот. – Ты хочешь знать, как можно доверять мне, в то время как я готова возложить всякую душу к подножию Тысячекратной Мысли.
Он не столько целовал её плечо, сколько просто прижимал губы к её коже, и та его часть, что имела склонность к унынию, поражалась неисчислимости способов и путей, которыми связаны судьбы, и тем, что даже сами пределы, до которых простираются эти связи, не могут быть познаны до конца.
– Твой отец… – сказал он, дыша столь тяжко и глубоко, что это заставляло его чувствовать себя гораздо старше, если не сказать древнее, своих шестнадцати лет, – остановил свой выбор на мне лишь потому, что знал о моей любви к тебе. Он велел тебе соблазнить своего брата, полагая, что ревность и стыд возродят мою ненависть к нему, дабы я удовлетворял условиям Ниома…
– Однако, будь мой отец одним из Сотни, – сказала она, прижимаясь щекой к предплечью, в свою очередь покоившемуся у неё на коленях, – и то, что сейчас ты воспринимаешь как уловку, обрело бы совершенно иной смысл… нечто вроде Божьего промысла, не так ли?
– О чём это ты?
Она повернулась, чтобы взглянуть на него, и ему вновь показалось подлинным безумием, что он может быть так близок с девушкой настолько прекрасной – вообще любой, не говоря уж об Анасуримборе.
– О том, что именно вера, а не доверие является правильным отношением к Анасуримбору. Принести жертву во имя моего отца – вот величайшая слава, которой может одарить эта жизнь. Что может быть выше этого? Ты же Уверовавший король, Сорвил. Понесённый тобой ущерб определяет меру твоей жертвы, а значит, и славы!
Её слова добавили ему сдержанности, напомнив о том, сколь рискованны ставки. Если бы она узнала, что король Сакарпа, безутешный сирота, был избран нариндаром – кинжалом, который сама ужасающая Матерь Рождения занесла над её семьёй, – то и её отец непременно узнал бы об этом, и тогда Сорвил будет предан смерти ещё до того, как солнце опустится ниже основания этого бесконечного склепа. Факт его состоявшегося обращения, то, что Ойнарал и в самом деле сумел убедить его в близости конца света, а её отец, Святой Аспект-Император, действительно явился, дабы спасти Мир, не имел бы никакого значения. Его убили бы просто для того, чтобы расплести сети заговора разгневанных Небес: он мог припомнить несколько убийств, совершённых именно по этой причине, – как согласно легендам, так и в известной истории!
Анасуримбор Серва, дочь убийцы его отца, женщина, в которую он был влюблён, прикончила бы его без малейших колебаний – так же, как она сделала это с собственным братом лишь одной стражей ранее. Не имело значения, насколько сильно́ его обожание и чиста его преданность – она всё равно убила бы его, если бы только не обманное очарование, дарованное ему Ужасной Матерью… Её божественный плевок на его лице. Лице отступника.
Как долго будет длиться это незаслуженное благословение? Останется ли оно с ним до самой смерти? Или же, подобно всем незаслуженным благам, внезапно исчезнет, причём, разумеется, в самый неподходящий момент?
Он пошатнулся, лишь сейчас осознав абсурдные последствия своего отступничества…
Например, тот факт, что он влюбился в собственного палача.
– А как, – спросил он, – в твоей стране зовутся женщины, любящие глупцов?
Она помедлила всего один миг.
– Жёнами.
* * *
Она забылась сном, Сорвил же бодрствовал, размышляя о том, как это странно, что они – столь бледные, едва прикрытые одной лишь собственной кожей, оставались настолько сильными, настолько невосприимчивыми к тому, что превратило эти места в бесплодную пустошь. Серва рассказала ему, что кое-кто из нелюдей называл эти равнины «Аннурал», или Земля-без-Следов, поскольку отпечатки ног исчезали тут «подобно тому, как исчезают они на прибрежном песке под натиском волн». И действительно – нигде не было видно ни единого следа, хотя повсюду, вперемешку с выбеленными солнцем камнями, были разбросаны искрошенные кости. Однако же при всём этом открытая всем сторонам света безнаказанность их любви казалась им чем-то само собой разумеющимся. Быть как дети, радуясь тому, что дано тебе здесь и сейчас, в особенности пребывая в тени Голготтерата.
